Г?ра
Шрифт:
«Значит, получается, что этот человек здесь мне ближе всех?» — спрашивал он себя снова и снова.
Закончив осмотр и опросив больного, доктор сказал:
— Ну что ж, никаких угрожающих симптомов я пока что не вижу. Пульс не внушает опасений, органических отклонений тоже не наблюдается. При известной осторожности можно рассчитывать, что припадок не повторится.
Когда доктор попрощался и ушел, Гора, не говоря ни слова, поднялся и направился к двери, но в этот момент вбежала Анондомойи, которая перед приходом доктора вышла в соседнюю комнату.
— Гора, родной, не сердись на меня, не разбивай мое сердце, — воскликнула она, хватая Гору за руку.
— Зачем ты так долго от меня скрывала? — спросил Гора. — Почему было
— Мальчик мой! — заговорила Анондомойи, с готовностью взваливая всю вину на себя. — Из страха лишиться тебя взяла я на душу этот грех. И если в конце концов этим кончится, если ты сегодня уйдешь от меня, мне некого будет винить, кроме себя, но только для меня это будет конец всему, драгоценный мой!
— Ма! — Это было первое, что Гора сказал ей в ответ, но когда Анондомойи услышала это единственное слово, слезы, которые она до этого сдерживала, хлынули потоком.
— Мне сейчас нужно сходить к Порешу-бабу, ма, — сказал Гора.
У Анондомойи отлегло от сердца.
— Ну, конечно, сходи, родной, — сказала она.
Кришнодоял же весьма огорчился тем обстоятельством, что открыл Горе его тайну, поскольку безвременная кончина, как выяснилось, ему отнюдь не грозила.
— Послушай-ка, Гора, пожалуй, не стоит никому обо всем этом рассказывать. Будь только осторожней, а в остальном держись по-прежнему, никто ничего и не узнает.
Не ответив, Гора вышел. Ему было легко от сознания, что он ничем не связан с Кришнодоялом.
Мохим не мог не пойти в контору без предупреждения. Послав за докторами и отдав кое-какие распоряжения относительно ухода за больным, он пошел к начальнику и отпросился. На обратном пути Мохим встретил Гору, когда тот уже выходил из дому.
— Ты куда? — спросил Мохим.
— Все благополучно. Был доктор, говорит, ничего опасного.
— Слава тебе господи! — с облегчением проговорил Мохим. — Ведь послезавтра свадьба Шошимукхи. Так что, Гора, ты бы помог немного. И знаешь что, предупреди-ка Биноя, чтобы он как-нибудь не зашел в этот день. Обинаш ведь ревностный индуист, и он заранее просил, чтобы такой публики на свадьбе не было. И вот что я еще хочу тебе сказать, брат. Я пригласил одного англичанина, своего главного начальника по службе, так ты смотри, не того… а то еще выгонишь его, не дай бог — с тебя всё станется. От тебя ведь многого не требуют — просто поклонишься да скажешь: «Good evening, sir!» Вот и все. Против этого в ваших шастрах ведь ничего не сказано. Если хочешь, можешь для верности посоветоваться с пандитами. Пора тебе понять, что они — господствующая нация, и тебя не убудет, если ты перед ними слегка свое достоинство попридержишь.
Не ответив Мохиму, Гора ушел.
Глава семьдесят шестая
Как раз в тот момент, когда Шучорита, пряча слезы, наклонилась над чемоданом, в комнату вошел слуга и доложил Порешу о приходе Гоурмохона-бабу.
Только она успела утереть слезы и отложить работу, как в дверях появился Гора.
Глина Ганги все еще виднелась на его лбу, и он по-прежнему был в шелковых одеждах. Он просто-напросто забыл в своей решимости, что никто в таком виде визитов не делает. Шучорита невольно вспомнила, как Гора был одет, когда впервые появился в их доме. Она знала, что в тот день он пришел к ним в полном боевом снаряжении. Неужели он и сегодня счел нужным облачиться в боевые доспехи?
Войдя, Гора низко склонился перед Порешем и взял прах от его ног. Пореш-бабу смущенно отстранился и, подняв Гору, воскликнул:
— Что ты, что ты, сын мой, сядь, прошу тебя!
— Пореш-бабу, никакие узы меня больше не связывают! — воскликнул Гора.
— То есть… — изумился Пореш-бабу.
— Я не индуист!
— Не индуист?!
— Да, я не индуист, — продолжал Гора. — Сегодня я узнал, что меня подобрали во время восстания — мой отец был ирландец. Сегодня передо мной закрылись двери
Пореш-бабу и Шучорита были ошеломлены, они не находили, что сказать.
— Сегодня я стал свободен, Пореш-бабу, — воскликнул Гора. — Мне можно больше не бояться быть оскверненным или отвергнутым. Мне больше не нужно на каждом шагу смотреть под ноги, чтобы сохранить свою чистоту.
Шучорита долгим взглядом посмотрела в озаренное лицо Горы, а он продолжал:
— Пореш-бабу, до сих пор я неустанно старался слить свою жизнь с жизнью Индии. На каждом шагу мне встречались препятствия, но денно и нощно всю жизнь старался я возвести эти препятствия в культ и поклонялся им. И поскольку все мои силы уходили на то, чтобы твердо обосновать такое поклонение, меня не хватало больше ни на что — это была моя единственная работа. Потому-то каждый раз, как мне случалось встретиться лицом к лицу с настоящей Индией, я отворачивался в страхе. Создав в своем негибком, некритическом уме какую-то несуществующую Индию, я боролся со всем, что видел вокруг себя; спрятавшись за неприступной стеной, старался уберечь свою веру в целости и сохранности. Сегодня эта стена в мгновение ока рассыпалась в прах, а я, получив безграничную свободу, очутился вдруг перед лицом безграничной истины. Все, что есть в Индии хорошего и дурного, все ее радости и горести, ее мудрость и все ее нелепости стали понятны и близки моему сердцу. Теперь я поистине имею право служить ей, потому что мне открылось настоящее поле деятельности, — сейчас это уже не плод моего воображения, это настоящее поприще для работы на благо Индии, на благо трехсот миллионов ее детей!
Недавнее потрясение заставляло Гору говорить с таким подъемом, таким энтузиазмом, что волнение передалось и Порешу-бабу. Он встал со стула и теперь слушал стоя.
— Вы ведь понимаете меня? — продолжал Гора. — Я пытаюсь сказать, что стал наконец тем, кем непрестанно стремился стать всегда и не мог. Сегодня я действительно стал индийцем. В моей душе нет больше места противоречиям, существующим между индуистами, мусульманами, христианами. Отныне каждая каста Индии — моя каста и хлеб всего народа — мой хлеб. Знаете, что я вам скажу: мне приходилось много блуждать по Бенгалии и пользоваться гостеприимством самых нищих деревенских семей — не думайте, что я выступал с проповедью только перед городской публикой, — но далеко не со всеми я мог сесть рядом, как с равными. И все это время я таскал за собой невидимую пропасть, которая отделяла меня от людей и которую я никак не мог переступить. Постепенно в моем мозгу образовалась какая-то пустота, хотя я всячески старался не замечать ее. Я пытался прикрасить эту пустоту все возможными побрякушками, потому что, любя Индию больше жизни, я не допускал никакой критики в отношении той части ее, которая была мне знакома. И вот теперь, когда я освободился от бесплодной обязанности выдумывать всякие никчемные украшения, я, Пореш-бабу, почувствовал, что снова живу.
— Когда мы обретаем нечто истинное, — сказал Порешбабу, — нас радует в нем все — даже самая его неполнота и несовершенство, и у нас никогда не бывает потребности украшать его фальшивыми драгоценностями.
— Знаете, Пореш-бабу, — сказал Гора, — прошлым вечером я молил бога, чтобы он позволил мне вступить сегодня в новую жизнь! Я просил, чтобы все ложное и скверное, что опутывало мою жизнь с самого детства, отошло от меня навсегда, чтобы я мог возродиться. По-видимому, господь по-своему истолковал мою молитву — он поразил меня неожиданностью, с какой открыл мне всю правду. Я и мечтать не мог, что он так начисто сотрет с меня сегодня всю скверну. Я стал так чист, что могу, не боясь осквернения, войти даже в дом чандала. Пореш-бабу, сегодня утром с сердцем, совершенно открытым, я пал ниц у ног моей Индии — только теперь я наконец окончательно понял, что такое материнское лоно.