Г. Гаррисон, Р. Шекли: Сборник научно–фантастических произведений
Шрифт:
Но он был зажат в тисках неумолимого времени. Приходилось исходить из того, что мгновения жизни строго ограничены и их становится все меньше. Хотелось как–то отметить последние часы. Но как?
Он соскользнул с Уормстеттера и заметался по главной галерее, ожесточенно пощелкивая когтями. Затем внезапно принял решение и отправился в гардеробную. Там он выбрал новую оболочку из золотисто–бронзового хитина и тщательно задрапировал ею плечи. Лицевые щетинки он покрыл ароматическим клеем и уложил en grosse [44] по щекам. Щупальца обрызгал лаком, придающим жесткость,
44
На манер малярной кисти (франц.).
Он оглядел себя в зеркале и остался доволен своей внешностью: одет хорошо, но без пижонства. Судя о себе с предельной беспристрастностью, он нашел, что молод, представителен и смахивает на ученого–гуманитария. Звезды с неба навряд ли хватает, но и в грязь лицом нигде не ударит.
Он вышел из норы через главный вход и закрыл его входной пробкой.
Сгущались сумерки. Звезды мерцали над головой, но их там, казалось, не больше, чем мириад огней у входов в бесчисленные норы, публичные и частные, и все огни сливаются в пульсирующее сердце большого города. Зрелище это глубоко взволновало Марвина. Наверняка, наверняка (где–нибудь в переплетении столичных лабиринтов найдется нечто такое, что доставит ему радость. Или хотя бы мирное забытье под занавес.
Итак, Марвин скорбно, хотя и не без трепетной надежды, направил стопы к манящей, лихорадочной Центральной Канаве — выяснить, что уготовано ему фортуной или велено роком.
XV
Стремительной размашистой походкой, скрипя кожаными сапогами, шел Марвин Флинн по деревянному тротуару. Едва уловимо повеяло смешанным ароматом шалфея и туи. Справа и слева кирпичные стены жилищ отливали в лунном свете тусклым мексиканским серебром. Из соседнего салуна донеслись отрывистые аккорды банджо.
Марвин затормозил на всем ходу и нахмурился. Откуда здесь шалфей? И салун? Что тут происходит?
— Что–нибудь неладно, чужестранец? — нараспев спросил хриплый голос.
Флинн круто обернулся. Из тени, падающей от универсального магазина, выступила какая–то фигура. Это оказался ковбой — дурно пахнущий сутулый бродяга в пыльной черной шляпе, смешно заломленной на немытом лбу.
— Да, что–то очень и очень неладно, — ответил Марвин. — Все кажется каким–то чудным.
— Не стоит волноваться, — заверил его ковбой–бродяга. — У тебя просто изменилась система метафорических критериев, а за это, видит бог, в тюрьму не сажают. Собственно говоря, ты радоваться должен, что избавился от кошмарных ассоциаций со зверями и насекомыми.
— А что плохого было в моих ассоциациях? — возразил Марвин. — В конце концов я ведь нахожусь на Цельсии–5 и живу в норе.
— Ну и что? — сказал ковбой–бродяга. — Разве у тебя нет воображения?
— Воображения у меня хоть отбавляй, — вознегодовал Марвин. — Но не в том дело. Дело в том, что нелогично воображать, будто ты на Земле и ковбой, когда по–настоящему ты кротоподобное существо на Цельсии–5.
— Ничего не попишешь, — сказал ковбой–бродяга. — Ты, видно, перенапряг способность
Тут Марвин вспомнил, как мистер Бландерс предостерегал его от этого феномена. Метафорическая деформация, болезнь всякого межзвездного путешественника, настигла его мгновенно, без всякого предупреждения.
Он знал, что должен встревожиться, но чувствовал лишь кроткое удивление. Эмоции его соответствовали восприятию, ибо незамеченная перемена есть перемена неощутимая.
— Когда же я начну видеть вещи такими, как они есть на самом деле? — спросил Марвин.
— Вот вопрос, достойный философа, — ответил ковбой–бродяга. — Но применительно к твоему случаю синдром пройдет, если только ты вернешься на Землю. А будешь и дальше путешествовать — процесс перцептивного аналогизирования обострится; правда, можно ожидать кратковременных самопроизвольных светлых промежутков — ремиссий нормального состояния.
Все это показалось Марвину занятным, но не опасным. Он поддернул джинсы и протянул с ковбойским выговором:
— Что–о–о ж, я так понимаю, играть надо теми картами, что сданы, и нечего тут всю ночь препираться. А ты–то сам кто будешь, чужестранец?
Ковбой–бродяга отвечал не без самодовольства:
— Я тот, без кого была бы невозможна наша беседа. Я воплощение Необходимости; без меня тебе пришлось бы самому припомнить всю теорию метафорической деформации, а ты вряд ли на это способен. Позолоти ручку.
— Так цыганки говорят, — презрительно сказал Марвин.
— Извини, — ответил ковбой–бродяга без тени смущения. — Сигаретки не найдется?
— Табачок найдется, — сказал Марвин и протянул ему кисет с «Булл–Дэргем». С секунду он задумчиво разглядывал нового приятеля, затем объявил: — Что–о–о ж, вид у тебя препоганый, к тому же ты, по–моему, наполовину осел и наполовину шакал. Но я, пожалуй, буду тебя держаться, какой ты ни есть.
— Браво, — серьезно проговорил ковбой–бродяга. — С изменением контекста ты справляешься лихо, как мартышка с бананами.
— Я так понимаю, ты это капельку загнул, — хладнокровно сказал Марвин. — Куда мы теперь двинем, прохвессор?
— В путь–дорогу, — ответил ковбой. — В ближайший салун сомнительной репутации.
— Гип–гип ура! — гаркнул Марвин и развязной походкой устремился в распахнутые двери салуна.
В салуне на руке у Марвина тотчас повисла некая особа. Она впилась в него взглядом с улыбкой, напоминавшей ярко–красный барельеф. Бегающие подчерненные глаза имитировали прищур веселья; вялое лицо было размалевано лживыми иероглифами оживления.
— Пошли со мной наверх, детуля, — вскричала омерзительная красотка. — Гулять будем, веселиться будем!
— Самое забавное, — сказал бродяга, — что маску этой девы предписывает обычай, требуя, чтобы те, кто продает наслаждение, изображали радость. Требование, мой друг, нелегкое, и не на всякую профессию оно налагается. Заметь: торговке рыбой дозволено не любить селедку, торговец овощами может в рот не брать репы, даже мальчишке–газетчику прощается неграмотность. Никто не требует, чтобы сами святые угодники получали удовольствие от священного мученичества. Лишь смиренные продавцы наслаждений обязаны, подобно Танталу, вечно ждать недосягаемого пиршества.