Гамаюн — птица вещая

Первенцев Аркадий Алексеевич

— Георгий Иванович, простите... умоляю богом... больше не буду...

Старческий голос, дрожащий от смертельного испуга, сразу отрезвил разъяренного Квасова Его пальцы разжались. Мускулы мгновенно ослабли. Перед ним чуть ли не при последнем издыхании, по-тараканьи подняв все четыре конечности, лежал старикашка папиросник в кальсонах и халате, распахнутом на тощей груди.

Квасов поднялся, провел ладонью по глазам, словно сгоняя одурь. Только на один миг свело судорогой его губы. Он перебросил макинтош на левую руку, взял чемодан и медленно, тяжелыми шагами вышел на лестничную площадку.

Постоял там, отдышался. Через

окно, зарешеченное, как в тюрьме, с вышибленными стеклами, пахнуло уличным ветром. Черное небо открыло перед ним свои ювелирно отработанные сокровища. «Эх вы, звездочки!.. — ласково подумал Жора. — Что-то давненько вы мне не подмигивали...»

На улице нетрудно сойти за приезжего, мало ли честного пролетарско-крестьянского люда ныне валом валит в Белокаменную?

Прикинувшись простачком, Квасов легко покорил сердце таксомоторщика.

— Счетчик скинем, — сказал шофер, когда последние фонари остались позади и машина окунулась в первобытный мрак шоссе.

Проносились темные махровые деревья, овеивавшие запахом листвы. Квасов с благодарностью принял эту ласку забытой им в городской сутолоке природы.

Все острее воспринимал он события последних дней. Был Квасов себялюб, но обладал редкой способностью трезво себя оценивать. Ничто, даже отсылка на стружку, не может перекрыть кошмарного Коржикова. Его иудины деньги прожигают карман пиджака. Жора снова ощутил противный чесоточный зуд во всем теле. Утробный голос санитарной машины, обогнавшей их, заставил его вздрогнуть. Зловещие, красные, как у рыщущего хищника, фонарики не скоро потерялись в далеком темном пространстве.

Шофер, остролицый и остроносый, похожий на птицу, пустил машину быстрее на безлюдном шоссе. Мелькали черные стволы деревьев и белые стволы фонарей. Шофер принялся читать стихи, незнакомые Квасову:

Скажите, правда ль, что вы для себя авто купили в Париже? . . . . . . . . . . Купил, и бросьте трепаться. Довольно я шлепал, дохл да тих, на разных кобылах-выдрах. Теперь забензинено шесть лошадих в моих четырех цилиндрах.

— Что это? — без интереса спросил Жора. — Шоферский гимн?

— Маяковский. Знаешь?

— Знать не знаю, а слыхал. Выходит, у него была своя машина?

— Была!

— Свои разве есть машины? Разрешены?

— Кое-кому — да. Ему разрешили...

— А дальше как? — спросил Квасов. — Знаешь?

— А то не знаю! — Шофер засмеялся и, быстро обойдя конный обоз, продолжал читать в том же темпе:

Напрасно завистники злятся, Но если объявят опасность и если бой и мобилизация — я, взяв под уздцы, кобылиц подам товарищу комиссару, — чтоб мчаться навстречу жданным годам в последнюю грозную свару.

Последние строчки вошли в мозг, словно разряды электрического тока. И вдруг шофер спросил, полуобернувшись к Жоре:

— Будет война, пролетариат?

— Откуда знаешь? Может, я деревня?

— Запах не тот. Металлист?

— Металлист.

— Машины строишь?

— Иди ты!.. — Квасов во всем видел подвох. — Какое твое собачье дело?

— Не сердись. Будет война или нет?

— Будет!

Водитель даже притормозил.

— Почему так решил?

— Если вот такими останемся... будет! — Квасов выругался, не пощадив и самого себя. — Куда ты? Заверни возле дворца. Влево, потом прямо.

Обостренная подозрительность заставила Квасова остановить машину не возле общежития, а не доезжая его, напротив деревянного продмага с тускло освещенными витринами, украшенными пыльным фанерным окороком и фальшивой колбасой.

Щедрые чаевые заставили встрепенуться лирически настроенного водителя.

— Разрешите, помогу?

— Сам донесу. Езжай!

Квасов не тронулся с места, пока шофер разворачивался, подавал назад и почему-то медлил. Кто-то уверял: каждый таксомоторщик — агент. Нелепые россказни ожили в Квасове. Конечно, дома иностранных специалистов не могут оставаться без присмотра. Шрайбер и Коржиков — все слилось в мутном сознании Жоры, раздвоилось, как в неверном фокусе фотоаппарата...

Кирпичные столбы отбрасывали на неровный тротуар тяжелые тени. Четыре липы под фасадными окнами глухо переговаривались своими верхушками. В палисаднике, несмотря на поздний час, еще возились дети. Жора узнал ожигаловских и немецких детей. Немецких было трое, таких же неугомонных и крикливых, как и русские их товарищи по играм и проказам. «Вот эти уже не должны воевать между собой», — подумал Жора, лаская бросившихся к нему детей и тщетно выискивая в своих карманах какую-нибудь завалявшуюся конфетку.

Конфетки не было, а раньше ведь он никогда не забывал святого правила — одаривать детишек лакомством. Пришлось позволить им проехаться по своей спине, скатиться, как с горки, строго соблюдая очередь. Поиграв с детишками, Жора прошел в свое бывшее холостяцкое жилище, с которым были связаны самые лучшие воспоминания. Квасову казалось, что Коржиков отшвырнул его куда-то далеко назад, как сазана, выхваченного крючком из воды и брошенного на горячий песок; только жабрами захлопал — и о наживке забыл...

Чемодан и макинтош не произвели никакого впечатления на Саула, зудевшего, как шмель, над какими-то брошюрами.

— Неудача? Снова возврат в родные пенаты? — просто спросил Саул и шутливо козырнул: — Поздравляю!

— Поздравляешь с неудачей? — Жора хмуро опустился на койку и удивился: — Новая койка? Пикейное одеяло? Ишь вы!

— Твоя неудача — признак протрезвления мысли, — сказал Саул.

— Из этой серой падалицы выудил? — Квасов ткнул в брошюры, от одного внешнего вида которых веяло скукой.