Гамбит. На сером поле
Шрифт:
– И не лучшее время для спонтанных решений, – благо, Адам – джентльмен, и не в его правилах ни судить, ни осуждать.
– Сказал мне тот, кто даже не пробовал, – выразив свое недовольство громко топая по старым деревянным половицам и хлопнув перед носом босса дверью в детскую, Эванс прислонилась к ней спиной. Развернувшись к Ларссону лицом, она скрестила руки на груди и недовольно нахмурилась.
– Это опасно, – настаивал Ларссон, и сам удивился сказанному. Сколько раз он лично предлагал ей подлечить голову, а в итоге, как суть да дело, дергает стоп-кран. Но Адам продолжал нравоучения, озвучивая неминуемые последствия: – Рассеянное внимание, эмоциональный контекст… – монотонно капал он ей на мозг.
– Эмоциональный контекст? – за что и поплатился, когда визг Эванс тонким лезвием вошел ему через ушной канал прямо в мозг.
Ларссон поморщился, да так, что его прекрасно сымитированная маска хладнокровия и бесчувственности с ледяной коркой на лице едва не треснула. Девушка же, перестав визжать, сразу примирительно подняла руки, переводя дыхание после крика, и, обуздав нахлынувшую волну возмущения, почти спокойно продолжила:
– Я не заметила их с Форманом роман, – уже спокойнее объяснила она. – Слепой бы увидел, а для меня там белый шум! Заметь я хоть что-то… – Эванс запнулась, формулируя мысль, – в общем, тылы были бы прикрыты.
С этой точки зрение, начать лечение посттравматического синдрома и маниакальной депрессии в разгар войны миров и мировоззрений, виделось адекватным решением. Ларссон сам не верил, что действительно оказался согласен с ней, и решил, что, скорее всего, опять попал под какую-то хитроумную перипетию манипуляций сознанием больного на всю голову кукловода, но ее почти детская обида на куколок с запутавшимися нитками по имени Либерсон и Форман, быстро отсекла такое предположение.
– Не знаю, как вы, а я не могу работать с таким количеством слепых зон, если я не увидела этого, чего еще я не вижу? – и вот теперь в ее голосе был страх, а Адам убедился в искренности намерений Костлявой.
В данной ситуации риск оправдан, особенно когда в деле замешан кто-то еще, за кого ты теперь несешь полную ответственность. И неудивительно, что даже сейчас Эванс оставалась верной себе и пыталась все рационализировать: свести человеческие эмоции в уравнение, найти общий знаменатель для необъемлемого множества, чего ей точно не под силу. По крайней мере, не в нынешнем ее состоянии. Будить спавшие долгое время эмоции, все равно, что разбудить медведя в период зимней спячки. Проспав почти с десяток лет, они проснуться голодные, дезориентированные, озлобленные и будут бросаться на все, что покажется им подходящей пищей, в случае Эванс, для ума. Пытаться посмотреть в подзорную трубу сквозь призму душевных переживаний, она рискует увидеть цветные глюки калейдоскопа, вместо четкой картинки объективной реальности, и воспринимать ее с громадным искажением, не зная, как сделать поправку на эмоциональный контекст. В итоге после всех ее в купе с препаратами расчетов окажется, что абсолютная погрешность и идеально точная норма – одно и то же, относительной погрешности не существует как таковой, а промах – стабильное получение на выходе результатов со статусом: «Что с этим дальше делать?». Был ли смысл так рисковать, когда погрешность в ее вычислениях без терапии была практически минимальной, Адам не знал, а на себе бы опробовать не решился. Он же не подопытный кролик, в конце-то концов.
– Как ты догадалась про Упоротого Лиса? – Адам припомнил встречу, о которой с гордостью рассказывал младший брат.
В тот вечер Лиам утащил Эванс с крыши департамента полиции и не получил за удар детектива из особого отдела при исполнении прямо по челюсти абсолютно ничего. Тогда Эванс смогла обойти эмоциональный ступор и прийти к верному решению, поймав Лиса, бегавшего к Либерсон в койку за слухами за его куций хвост. В случае Формана же, Костлявая оказалась на terra incognita и, как частенько говорил Адаму отец, смотрела, но не видела. Это означало, что ситуации не аналогичны, и разница в них – ключевой момент для понимания границ возможностей этого странного кукловода.
– Мира позвонила, – Эванс пожала плечами, а взгляд растерянно блуждал по пуговицам его пальто, задерживаясь на каждой по очереди, – у нее был голос, как в прошлый раз, когда Уэст ее бросил, – и сама удивилась, что догадка пришла так быстро. – Видимо, в этих случаях, – осторожно обходя тему детей, объяснила девушка, – здесь мне все понятно.
– В этих случаях, – не вопрос, а акцент для разъяснения, и теперь отвечать ей придется прямо. Адам ловил ее на недосказанности. «Не договорила – не значит, что соврала», – с ним больше не пройдет.
– Когда в деле замешана третья сторона, – Эванс кивнула за спину в сторону закрытой двери в детскую комнату.
Это Адам понял и без детальных разжевываний. Можно смотреть, но не видеть, но только не когда знаешь, куда смотреть. Глубокая душевная травма оторванной от людских переживаний Эванс служила ей маяком среди белого шума из человеческих эмоций. Стоило Лису опять махнуть хвостом перед бывшей, как поведение Либерсон изменилось на глазах, чем и пустило в воздух сигнальную ракету, замеченную подругой. Личный и, скорее всего, самый горький в жизни любой женщины опыт в схожей с Либерсон ситуации сыграл Эванс на руку, и комната за спиной девушки говорила о ее переживаниях абсолютно точно. Вот только зачем она здесь, и почему Эванс все еще ждет ее владельца, когда право опеки закреплено за отцом ребенка, не давало покоя так не во время разбуженной совести Адама.
– Я не собирался целовать Либерсон, – тяжело вздохнув, Адам решил зайти издалека и поставить уже в их с Эванс общении все точки и запятые по местам, раз уж она выбрала синдром обширной дислексии. Он четко расставлял акценты, исправлял недочеты и недопонимания, выделяя их в разговоре по правилам красного карандаша, на что девушка опять только обиженно хмыкнула.
– Для вас это стандартная процедура, мне ли не знать, – ответила она с легкой обидой, растерянно подернув плечами и шмыгнув носом.
«За что мне это?» – мысленно взмолился Ларссон. Он мог поклясться, но, черт возьми, общаться с расчетливым социопатом в лице Костлявой для него оказалось намного комфортнее, чем разговаривать с обиженной и при этом очень циничной девушкой. Причем, с девушкой, которая, к тому же, не может самостоятельно и четко сформулировать, на что конкретно она обижается: на то, что он поцеловал ее подругу, или что поцеловал ее, когда спас от пули Формана. И опять Эванс приравняла себя к множеству, будто рядом с ней был не Адам, а его младший брат. От подобных сравнений обида начала неприятно скрести в груди давно заледенелое сердце, но возразить Адаму было нечем, а вот Эванс не лезла за словом в карман, добивая:
– Лиам очень возмущался, что и ему не перепало, – ее ответный укол не заставил себя ждать.
– Твой брат не разглядел его среди штукатурки, – с завидной легкостью вернул ей Адам, ведь в тот раз спасителем был не он, а настоящий Кельт, и подумал, что с волками и воют по-волчьи, когда снова убедился, что Эванс и в самом деле не понимает, когда следует промолчать.
«Заткнуть бы ее, да не поймет же ни черта, хотя…», – грешным делом усомнился он в причине ее словесного недержания и нагнулся к худому лицу, всматриваясь в ее тонкие черты, дрогнувшие от обидных слов.