Гамбургский счет (статьи – воспоминания – эссе, 1914 – 1933)
Шрифт:
Как преодоление новым социальным комплексом старого.
Десятилетия за десятилетиями критики упрекают поэтов за пропуски.
Эллипсис – пропуск, основной троп, основная фигура поэзии.
Эллипсис – основной образ.
Если заполнить объяснениями расстояния между сравниваемым и сравнением, то образ станет понятным и необразным.
Объяснений образа спрашивали у Фета. Спрашивал Тургенев.
Про Фета писали в «Искре» 1868 года, что он кувыркается.
Пастернак весь построен на разрыве
Интонация переносит читателя, как буер – через полынью.
Удачи трудно отличимы от неудач в литературе.
Не ошибались акмеисты, ошибались символисты.
Но акмеистов никогда не существовало.
Конструктивисты хотели быть футуристами без ошибок.
Нельзя работать только развертывая себя, нужно работать себя переламывая.
Но Владимир Владимирович сломился совсем. В конце жизни говорил, что хочет вернуться к писанию о себе.
И прибавлял:
– Тема мне хорошо известная.
Он писал последнее время вдоль темы, развивая тему логически. Ветер перестал надувать ему паруса.
А корабли и лодки с мачтами, но без парусов, становятся неустойчивыми.
Преодолевает себя, плывет вперед Асеев; у него была походка от слова к слову.
Развертывая слово, подвигалось у него стихотворение.
От «гей» к «бей», от слова «день» к слову «Дон».
Асеев удачно преодолел себя и приучил себя, выработал в себе длинное дыхание.
Создал возможность конструкции.
Продолжается время.
В кино вошло и потревожило нас слово.
И сделало нас всех вновь учениками.
Может быть, звучащее слово вернется в поэзию через экран.
«Клоп» Маяковского и его «Баня» – куски сценария «Как поживаете?».
Он хотел уйти от лирического стихотворения и не ушел.
«О, молодость!» – кричу я сейчас.
И бью крыльями о стол.
Летели туда на север, где на камнях не жарко лапам, гуси с юга.
Они летели, качая воздух крыльями.
Летели, качая воздух, поддерживая друг друга.
О молодость, футуризм!
Леф!
Крик гусей летящих.
Серый домашний гусь слышит крик.
Он бегает по берегу моря, как пассажир по палубе тонущего парохода.
Кричит.
О, улетевшая, невзлетевшая молодость!
Кричу красным ртом, голосом гусиной меди.
Голосом телеги.
И бью серыми крыльями о бумагу.
Они летели клином, или клином летят аэропланы и журавли.
По крику слышу, что цела моя грудь.
Летели весной.
Туда, где еще нет тепла – где цветет черемуха.
Треском и шорохом перьев полна комната.
Растите, перья.
Я взлечу.
Летимте вместе.
Товарищи современники!
Раскачаем воздух!
Закроем небо крыльями!
Уставать совершенно не время. Нужно сохранять оптимизм и ответственность перед временем.
Когда-то ныне забытые эго-футуристы выпустили книгу: «Крематорий здравомыслия».
Сейчас нужнее было бы создание «Профилактория души».
Введение определенной писательской, художнической гигиены.
Жив Асеев, седой.
Видно, что он седой, хотя он и блондин.
Седой, мускулистый, крепкий в перенапряженный.
Гудит и разгоняет в себе интонацию, преодолевает обрывы, каменный, не могу иначе сказать, тяжелый, сероглазый Борис Пастернак.
Толстоногий, с дискантом вместо голоса, в широких штанах, похожий на эксцентрика, ходит, удивляя Америку, Сергей Эйзенштейн.
Это время цветет черемухой.
Перекресток (1932–1933)
Конец барокко
О людях, которые идут по одной и той же дороге и об этом не знают
Москва летом
Трамвай уже пустой, ночной и прозрачный, проносится по краю блестящего асфальта, опушенного бульваром – деревьями, про которые твердо знаешь, что они зеленые.
Перепадают дожди. Облака над Москвою длинные. Они проходят, они расходятся, побывав на закате. Идут за надстраиваемыми трубами.
Когда остаешься в Москве летом, когда заблудишься несколько раз в перестраиваемых переулках, когда увидишь Москву издали и заметишь, что колокольни без крестов похожи на минареты, когда заметишь другие минареты – подъемники, растянутые вантами, похожие на карандашные наброски…
…Когда заблудишься в Москве, в которой переменилась даже почва, и узнаешь улицу по деревьям, которые не надстраивают, – тогда появляется время и с временем мысль о себе.
Вот что я думал, расставаясь на бульваре с Осипом Мандельштамом.
Письмо Эйзенштейну
Мы переживаем сейчас эпоху увлеченья Художественным театром, театром чистых эмоций.
Растет Станиславский.
Он звучит сегодня для нас. Говорят, что он придумывает, что чичиковский Селифан, внесший чемоданы в дом Коробочки, весел потому, что онпопал в тепло{257}.
Что Коробочка выбежала, думая, что в дом ударила молния.
Он знает логику расположения кусков.
Он знает, что кусков не существует.
Связи, которые придумывает Станиславский, часто мнимы, часто противоречивы. Селифан радуется тому, что он попал в тепло. В дом Коробочки ударила молния.
Одна мотивировка зимне-осенняя, другая летняя.
Но не в этом дело.
Рассыпается мир в руках Мейерхольда. Режиссер заглушает слова, и редко выплывают среди уничтоженной драмы изумительные куски потопленного в театре мира драматургии.