Гангстер
Шрифт:
— Да, — сказал я, а потом поднял руки и обнял его за шею. За всю мою жизнь я впервые обнял кого–то, не говоря уже о мужчине. И мне страшно не хотелось отпускать его.
Пудцж тоже обнял меня, а потом оторвал от земли, взял на руки, совсем как маленького, и донес до самого ресторана, согревая и защищая от злого зимнего ветра.
Гангстеры боятся соприкосновения с нормальной жизнью и делают все возможное, чтобы опорочить ее. Они всегда превозносят выбранный ими образ жизни, если приходится сравнивать его с бытием трудящегося человека, и считают своим долгом выходить из таких обсуждений победителями. Им приходится постоянно оправдываться в большом и малом, когда речь заходит о причинах, по которым они стали и остаются профессиональными преступниками, и они без колебаний искажают факты
Именно поэтому, когда Пудцж и Анджело взяли меня на соревнования по рестлингу, это значило для них куда больше, чем потратить несколько часов на развлечение. Это был способ показать мне, каким образом происходит реальная жизнь, показать как то, что одному кажется хорошим, может сразу превратиться в зло для другого и что никому нельзя ни в чем доверять. Они проводили со мной такие уроки на протяжении всего моего детства, куда бы мы вместе ни ходили и что бы ни смотрели.
«Подойди к любому гангстеру и спроси его, что ему больше всего нравится в театре. Даже если он ни черта в театре не понимает и никогда там не был, он все равно скажет, что его любимая пьеса — «Смерть коммивояжера», — поучал меня Пуддж, когда мы смотрели какой–то совсем другой спектакль. — Верно–верно, я знаю, что эту пьесу любит много другого народа. Но этим интересно действие или же нравится, что и как написал автор. Гангстерам на все это наплевать. Мы уходим из театра после этой пьесы с очередным подтверждением того, что человек, ведущий праведную жизнь, соблюдающий все законы и упорно работающий, не получает ничего хорошего, а только надрывается и уходит на тот свет, так и не найдя счастья. Стать таким, как Вилли Ломан, — вот чего больше всего боится любой гангстер. Он прожил всю жизнь и остался с пустым карманом, и единственным выходом для него оказалось врезаться на автомобиле в дерево и получить страховую выплату. Если это единственное, на что честный человек может надеяться под конец своей жизни, что ж, пускай тот, кого это устраивает, ведет такую жизнь. Его право».
Я вышел после последнего урока, волоча тяжеленную сумку, набитую книгами. Мне не терпелось поскорее увидеть Пудджа в пиццерии за углом неподалеку от школы. Подходил к концу второй месяц моего обучения в школе святого Доминика на 31-й улице, куда приемные родители перевели меня, решив, что от церковного образования будет больше толка, чем от муниципального. Хотя я без труда приспособился к большей учебной нагрузке и более строгим правилам, соблюдения которых требовали учившие нас католические монахи, никаких приятелей я так и не завел, сознательно сохраняя безопасную дистанцию между собой и одноклассниками. Я не имел представления о том, когда и куда буду вынужден снова переехать, и не хотел рисковать — вливаться в какую–нибудь группу, от которой меня обязательно вскоре оторвут, — хотя Пуддж неоднократно заверял меня, что это будет моя последняя остановка. Впрочем, дело было не только в моем упрямстве — соученики пока что тоже не спешили идти на сближение со мной. К тому времени я много времени проводил в одиночестве и привык к положению стороннего наблюдателя за играми и шалостями окружавших меня детей. Моя биография была хорошо известна и учителям, и ученикам. Мало найдется тайн, которые можно было бы сохранить от острых глаз и чутких ушей в тесном мирке, застроенном дешевыми доходными домами, и моя к их числу не относилась. Ни с кем не делясь своими переживаниями и держась замкнуто, я просто давал окружающим немного меньше поводов для разговоров, однако понимал, что это лишь сильнее разжигает их любопытство.
Я дернул за железную ручку и открыл красную деревянную дверь на улицу. Но не успел я поставить ногу на верхнюю ступеньку, как чья–то рука с силой толкнула меня вперед, так что я потерял равновесие и выронил сумку с книгами. Одной рукой я все же сумел ухватиться за перила, но другой ткнулся прямо в середину шершавой бетонной ступеньки и ободрал до крови. Повернувшись, я увидел нескольких мальчишек, стоявших на верхней площадке крыльца. Все они, ухмыляясь, смотрели на меня и совершенно явно ждали моей реакции.
— Кто меня толкнул? — спросил я, вытирая кровь с руки о штаны.
Пухлый парнишка с овальным лицом и густыми рыжими волосами выплюнул зубочистку и не спеша сошел на одну ступеньку вниз.
— Вот он, стоит перед тобой, крыса приютская, — сказал он. Он стоял, чуть раздвинув ноги и опустив руки со сжатыми кулаками. — Я вижу, ты спешишь, вот и решил помочь тебе разогнаться.
Стоявшие за его спиной друзья расхохотались, а тощий чернявый паренек, похоже испанец, одобрительно и явно льстиво похлопал толстяка по плечу. Рыжего звали Майкл Каннера, я несколько раз видел его на игровой площадке во время перерыва на ленч и был с ним в одном классе на уроках религии, но мы ни разу не обменялись ни единым словом. Он был, судя по всему, предводителем этой шайки и часто привлекал к себе внимание братьев–учителей, которые без особых колебаний прибегали к наказанию в виде порки кожаным поясным ремнем. Каннера постоянно искал повод подраться; как я успел понять, просто из любви к драке, а не ради власти или защиты своего маленького княжества от какой–либо внешней угрозы. Я несколько раз становился свидетелем его уличных баталий — обычно против детей помладше, — из которых Каннера всегда выходил победителем, хотя и не без крови. Я также заметил, что, с кем бы он ни дрался, его спину всегда прикрывали по меньшей мере трое его приятелей, готовых при необходимости вмешаться в схватку. И сейчас, когда я смотрел на него, а он — на меня, я знал, что представляю собой всего лишь выбранный на сегодня объект для избиения.
Он имел передо мной большое преимущество. Я, будучи сиротой на государственном иждивении, был обязан вести себя идеально, и в семье, куда меня направили жить, и в школе, которую посещал. Уличная драка, особенно возле школьных дверей, не могла остаться незамеченной, а это с высокой вероятностью означало, что меня отправят в приют.
— Ладно, — сказал я, наклонившись, чтобы поднять сумку. — Я вроде никому дорогу не загораживаю.
Майкл спустился еще на две ступеньки ниже, на его губах застыла напряженная ухмылка.
— Только вонючка может вот так сейчас взять и уползти, — сказал он. — А ведь ты и есть вонючая крыса приютская, точно? Ты, наверно, еще сильнее воняешь, когда нужно платить кому–нибудь, чтобы они прикидывались твоими родителями.
— Почему бы тебе не поискать приключений где–нибудь в другом месте? — спросил я, подняв сумку и повернувшись к толстяку спиной. — Здесь ты их точно не найдешь.
— Я никому не позволю указывать, что мне делать, а чего не делать! — заорал он и одним прыжком перелетел через оставшиеся три ступеньки. — Особенно такой вонючей грязной приютской крысе!
Он изо всей силы толкнул меня в спину, так что у меня перехватило дыхание, я опять выронил сумку, а сам полетел ничком на тротуар, разбив лицо. Он навалился мне на спину всем своим весом и принялся лупить меня кулаками по шее и голове. Я приподнял голову и попытался хотя бы сориентироваться, на языке ощущался явственный вкус крови, стекавшей из большой ссадины под глазом. Сумка упала справа от меня, книги вывалились, одна из них лежала корешком вниз, ветерок листал открытые страницы. Я протянул руку и схватил учебник, который оказался ближе всех — толстый том географии, словно прислоненный нарочно к тонкому деревцу, торчавшему из клочка высохшей твердой земли. Мои плечи и спину словно кипятком ошпарило — настолько яростно толстяк меня колошматил. Я закрыл глаза и потянулся книге, ухватив ее за краешек кончиками пальцев, опираясь на свободную руку.
А между тем энергия нападения иссякала и удары стали сыпаться реже. Я почувствовал, как Майкл, сидя на моей спине, откачнулся назад, схватил меня за воротник и поднял мою голову от земли. Было слышно, как он тяжело дышал, жадно хватая ртом холодный воздух. Я оперся о землю правым плечом, посильнее стиснул книгу, извернулся и что было мочи ткнул учебником в пухлую рожу мальчишки. Мне удалось попасть ему по уху и зацепить уголком обложки глаз; он кувырком слетел с моей спины и упал боком на тротуар. Я поднялся на колени и сам начал колотить своего противника по лицу и в грудь. Один сильный удар пришелся ему точно в нос, и брызги крови полетели мне на рубашку и в лицо. Я наклонился, поднял все тот же учебник географии и начал бить им врага по лицу, целясь в нос и в рот; я не мог остановиться, пока вся обложка не сделалась красной от его крови.