Гарем Ивана Грозного
Шрифт:
– Ты не видела, кто мне в седло сук подсунул? – крикнул, все еще пылая обидою и поёрзывая от боли.
Анхен кивнула, не сводя с него взгляда.
– Кто? Где он? – люто озирался Борис.
Анхен махнула рукой в проулок: туда, мол, побежал. Годунов уже толкнул что было силы коня пятками, готовый гнать неведомого обидчика, как вдруг его словно в голову тюкнуло укоряюще согнутым перстом, как тюкал, бывало, поп, обучавший малолетнего и уросливого Бориску грамоте. Если он сейчас ускачет, Анхен уйдет. И неведомо, удастся ли снова встретиться с нею. Нельзя упускать столь удобный случай, за-ради будущей удачи можно и спеси на горло наступить – эту придворную премудрость Борис уже давно усвоил и не раз успешно применял в жизни. Вот и сейчас применил: осадил коня, резко повернул его и подъехал к девушке, которая все так же сонно таращилась на него.
– Помнишь меня? – спросил, пуская в ход одну из своих самых чарующих улыбок.
Она кивнула – но не сразу, словно давала себе время подумать, что лучше и выгоднее: признаться или нет.
– Конечно, – произнесла по-русски вполне чисто, однако без привычного московского аканья и лишь самую чуточку тверже обычного выговаривая «е» и «ч». – Тебя, сударь, я видела вчера у герра Бомелия.
Годунову ужасно смешным казалось немецкое словечко «герр» – господин, которое вообще-то произносилось с некоторым придыханием, как «херр». Хер-р… Ничего себе! Немцы непристойно матюгались на каждом шагу, совершенно об этом не подозревая!
С трудом подавив неуместное хихиканье, Борис снова улыбнулся как можно приветливее:
– Как же ты живешь у немцев, Анхен? Плохо небось?
– Да уж чего хорошего? – пренебрежительно передернула она плечами. – Чай, не своя, не родная, за меня небось ихний лютеранский Бог не спросит. Обноски вот таскаю, нового платья отроду не нашивала, замучилась латать. Куска лишнего тоже не дождешься – кормят, только бы с голоду не умерла. На рынок пойдешь, так хозяйка потом все перечтет, перевесит, перещупает – лукового перышка у нее тайно не съешь!
Голос ее жалобно задрожал и пресекся.
Годунов растерянно заморгал, потом свистнул пробегавшему мимо мальчишке с лотком, полным пирогов, швырнул ему копейку и взял два пирога с печенкою, какие сам любил пуще всего на свете. Один протянул девушке, другой закусил сам – выехал-то на тощее брюхо, не позавтракавши, – и принялся жевать, почти не чувствуя вкуса, больше наблюдая за Анхен, которая ела жадно и только что не мурлыкала от восторга.
Зря она так на своих хозяев… Содержать слуг хорошо – это дело богоугодное, почти как милостыня. Конечно, в старинных книгах благочестиво сказано: «Имейте рабы свои, аки братию, и рабыни, аки сестры себе, яко и те семя Адамле есть», – но ведь в книгах много всяческой чепухи прописано, вовсе не обязательной к житейскому исполнению. По большей части прислуга питалась дурно. И даже если хозяин следовал старинным заповедям, то ключники, надзиравшие за столом прислуги, норовили половину выданных им денег сунуть в свой карман. Слуг кормили непропеченным хлебом, тухлой рыбою, мясо они видели только по большим праздникам. Оттого среди оборванцев, шатавшихся бездельно по улицам, братавшихся с нищими и норовивших при ночном случае запустить кистенем в сторону богатого прохожего-проезжего, даже поджигавших дома, чтобы при суматохе расхитить чужое добро, можно было частенько обнаружить слуг самых именитых господ. И это у тчивых, [91] тороватых русских. А немцы-то известные скареды, какой с них спрос?
91
Щедрых, хлебосольных.
Анхен расправилась с пирогом, но еще глотала слюнку, и Борис с легким сердцем отдал ей недоеденную половину своего. Его поразило и даже смутило жаркое выражение бесконечной благодарности, сверкнувшее в ее светлых, сейчас затуманенных слезою глазах. Вообще-то он и бродячей собаке не пожалел бы куска, к тому же, на вкус пресыщенного Бориса, уличное печиво было сыровато и недосолено… И тут он вспомнил, как пренебрежительно, почти с отвращением только что отозвалась Анхен о людях, пригревших ее после смерти родителей, спасших от голодной смерти, хотя она была чужого-роду племени и их ничто не обязывало сажать себе на шею лишний рот. Ничто, кроме благодарности ее отцу… но как раз это чувство Анхен, похоже, совершенно незнакомо, так что не стоит обольщаться насчет нескольких слезинок, выкатившихся из ее хорошеньких глазок.
И вдруг Бориса пронзила мысль, от которой он сразу забыл и про неблагодарность Анхен, и вообще про все на свете, даже едва не упал с коня. Как же он сразу на обратил внимания на ее слова?! Она сказала: «За меня небось ихний лютеранский Бог не спросит». Ихний лютеранский Бог… Но ведь Бомелий вчера уверял, что девушка переменила веру и даже пользуется любовью и доверием немецкого пастора!
Анхен между тем прикончила и другой пирог и теперь шныряла вокруг глазами, как бы выискивая, нельзя ли еще чего-нибудь съесть. Но Годунову было уже не до богоугодных дел, и он нетерпеливо спросил, вперив испытующий взгляд в ее разрумянившееся личико:
– Так ты, подруга, какому Богу молишься?
Анхен подняла к нему взгляд, и по ее ярким, словно маков цвет, губам промелькнула снисходительная улыбочка, от которой у Годунова перехватило дыхание.
Вот же чертовка! Да ведь она словно говорит: «Ну наконец-то сообразил спросить о том, что следовало заметить в первую очередь!» Она нарочно уронила обмолвку о лютеранском Боге и все это время не столько наслаждалась едой, сколько с нетерпением ждала, когда собеседник заглотнет наживку!
Это поразительно, до чего ясно читались им мысли, кружившиеся в этой рыжеволосой головке. Словно бы они с Анхен беседовали не только словами, но и самыми глубинными побуждениями, возникающими в их сердцах и душах. Наверное, такое бывает лишь при страстной взаимной любви… однако никакой любви к этому прелестному существу Годунов не чувствовал.
Он вдруг вспомнил странное ощущение – смесь восторга и брезгливости, – которое испытывал, когда ловил быстролетных стрекоз, сжимал их шелестящие, словно из прозрачной бумаги, крылышки и наблюдал, как они ворочают выпученными зелеными глазищами и беспорядочно шевелят множеством своих лапок. Он подставлял под эти лапки палец и какое-то время терпел чуть уловимые, щекочущие прикосновения, чувствуя, как сжимается от отвращения желудок. Ну а уж когда стрекозка размыкала безгубые жвалы и начинала хватать его за палец, Борис с отвращением отбрасывал ее наземь и непременно давил ногой.
Нечто подобное – смесь восторга и брезгливости – он испытывал и к Анхен. И знал, что ей-то уж палец в рот не клади – мгновенно оттяпает, ибо девочка эта, несмотря на свою юность и нежную прелесть… ого-го, та еще оторва!
– Да ты и сам хорош, – вдруг сказала она, лукаво помавая своими темными бровями. – Или любишь кого? Или предан кому? Небось идешь по жизни, как по болоту, тычешь туда и сюда слегою, не попадется ли кочка, на которой можно обосноваться?
Борис тяжело сглотнул.
– Ведьма… – сорвалось с губ, но Анхен не обиделась:
– Не ведьма, а ведьмина дочка. Матушка, беда, рано померла, ничему обучить не успела, однако кое-что я все же помню. Как-то раз она на меня бобы разводила и нагадала: царицею стану. Государыней.
Годунов хмыкнул. Ну как же! Сразу и государыней! С тех пор, как по русским землям прошел слух, будто Анастасии Романовне была некогда предсказана преподобным Геннадием ее царственная участь, все мамаши только и знали, что искали для своих толстомясых дочек таких вот гадальщиков и гадальщиц, которые бы навевали им сладкие сны о будущем.