Гарибальди
Шрифт:
Дорогие друзья!
Мне очень больно, что я вынужден отказаться от депутатского звания. Сердцем своим я всегда буду с вами, до самой смерти. Но не могу я сейчас принадлежать к числу людей, издающих законы в стране, где свобода попрана, где закон практически служит только для того, чтобы гарантировать свободу иезуитам и врагам итальянского единства; того самого единства, ради которого по всей стране на полях битв рассеяны кости лучших ее сынов — в течение шестидесяти лет борьбы.
Совсем не о такой Италии я мечтал всю свою жизнь— не об этой несчастной внутри и униженной за границей Италии, ставшей жертвой самого гнусного элемента нашей нации. Я не хотел бы, чтобы мое молчание было истолковано как безмолвное одобрение непозволительного поведения людей, дурно управляющих нашей страной».
Последние два года своей жизни Гарибальди провел в тяжелых физических страданиях. Несмотря на протесты
«Хотим видеть Гарибальди!» — восторженно кричали тысячи людей, останавливая по пути поезд, в котором ехал их любимый герой. «Да здравствует наш отец, наш освободитель, герой двух полушарий, раненный под Аспромонте!» — кричал народ, заполнявший площадь Мессины. «Расступитесь! Мы хотим видеть нашего Гарибальди!»
Только близкие люди знали, чегостоило ему совершить эту поездку. Каждое движение вызывало мучительную боль во всем теле. Но Гарибальди обладал железной волей. В одном из последних писем он хладнокровно дает инструкции насчет своих похорон, прося сжечь его тело [74] .
Умер Гарибальди 2 июня 1882 года на Капрере. В минуту смерти на постели его лежали ветхий томик «I Sepolcri» («Гробницы», поэма Фосколо) и альбом с портретами 1117 героев сицилийского похода…
74
Вот письмо Гарибальди с распоряжениями на случай смерти:
«Капрера, 26 сентября 1877.
Дорогой Прандина!
Вы любезно беретесь позаботиться о кремации моего трупа; очень вам за это благодарен. На дороге, ведущей от моего дома на север, к морю, на расстоянии 300 шагов влево от нее, есть ложбина, огороженная стеной. В этом месте надо устроить костер высотой в 2 метра; дрова из деревьев акации, мастикового, мирта и других ароматических пород. На груде дров поставить железное ложе, а на нем открытый гроб, в котором будет покоиться мое тело, наряженное в красную рубашку. Горсть пепла надо сохранить в урне и поставить последнюю в склеп, где хранится прах моих детей — Розы и Аниты.
Всегда ваш Дж. Гарибальди».
Неаполитанские женщины, вырывая себе волосы, рыдая, причитали:
— 'E morto Galubardo, 'e morto lu mio Bello! (Умер Галубардо, умер мой прекрасный!)
Под этим именем (Калубардо, Галубардо и т. д.) он был известен горячо любившим его народным массам. Не только знаменитые поэты, но и скромные рапсоды (народные певцы) слагали легенды, баллады и песни о его сказочных подвигах. (Некоторые из этих произведений вошли в сборник Сальваторе Морино.) Одни его поклонники уверяли, что слух о смерти героя ложен, так как «красная рубашка делала его бессмертным». Другие утверждали, что сам Гарибальди умер давным-давно при осаде Гаэты, но у него есть «двенадцать братьев»,все белокурые, все прекрасные и храбрые, все носят красные рубашки, как Пепе (уменьшительное от Джузеппе), и как две капли воды похожие друг на друга. Дошло до того, что еще при жизни Гарибальди приходилось показываться народу и лично опровергать эту странную выдумку.
В самых отдаленных уголках земного шара обездоленные и угнетенные трудящиеся были глубоко опечалены вестью о смерти знаменитого революционера: в убогих хижинах южноамериканских пеонов, в лачугах венгерских бедняков, в галицийских халупах — всюду жила надежда, что к ним когда-нибудь явится «великий освободитель», бесстрашный витязь свободы, и свергнет иго царей и помещиков.
В своей политической деятельности Гарибальди не мог подняться над уровнем мелкобуржуазных воззрений, которые господствовали среди демократических элементов итальянского национально-освободительного движения. Но его тесная связь с народными массами, его любовь к ним и понимание их нужд позволили ему, особенно в последние годы его жизни, понять историческую роль рабочего класса в национально-освободительном движении. «Я называю всех рабочих земного шара своими братьями». «Единственное общество, в котором я люблю находиться, — это общество рабочих». «Насколько благородны инстинкты рабочего, обнаруживается в серьезные моменты жизни и во время революции». Эти слова принадлежат Гарибальди. Он стремился также использовать недовольство крестьянских масс в интересах революционной национально-освободительной борьбы и для удовлетворения насущных нужд крестьян принимал при каждой возможности практические меры.
Гарибальди серьезно задумывался над решением социальных проблем. «Как подумаешь, — говорил он, — что такая ничтожная кучка людей пользуется или, лучше сказать, монополизировала блага цивилизованного общества и что такое множество людей страдает, начинаешь поистине сомневаться, пользуется ли хоть сколько-нибудь бедный класс этими благами цивилизации».
В высшей степени знаменательно, что в самые последние годы своей жизни Гарибальди разочаровался не только в конституционной монархии, но и в буржуазной республике.Он убедился во всей лживости мнимых «республиканских свобод» при господстве крупной буржуазии, разоряющей трудящиеся массы народа. «Дорогой Гюг! — писал он французскому поэту Кловису Гюгу (Hugues). — Республика всех этих Греви, Гамбетт и Ферри не только бросила Францию к ногам Бисмарка, но она осквернила(ha avvilito) великий идеал всей нашей жизни: демократическую республику.Что мы теперь сможем сказать политически неграмотным народным массам о республиканской системе, как мы сможем ее хвалить?.. Деспотизм находит себе поддержку в войне: а делает ли республика что-нибудь лучшее? Вы разделяете мои взгляды и знаете, что лучше умереть, чем жить опозоренным.А Франция господ Греви нас опозорила в Тунисе, в Марселе, всюду».
За год до того, как было написано это письмо, Гарибальди открыл энергичную кампанию в защиту всеобщего избирательного права.Он опубликовал «Манифест» к «Братьям-итальянцам», в котором говорил: «Чтобы иметь, нужно желать. Надо настаивать, пока цель наша не будет осуществлена. Мы хотели национального объединения: мы имеем его! Мы хотели получить Рим — мы имеем его! Мы хотим всеобщего избирательного права — мы будем его иметь! Истинно суверенная власть принадлежит народу.Отнимите у гражданина возможность свободно осуществлять эту власть, и у нас останется лишь деспотизм, надевший маску демократии, останется произвол, наряженный в одежду лисьей легальности» (Реджоло, 20 июня 1880 года).
Гарибальди один из немногих в свое время понял и оценил великое значение героической Парижской коммуны,в рядах которой сражались и умирали некоторые гарибальдийцы. В то время как многие «демократические» деятели Европы, считавшиеся левыми и передовыми, яростно выливали целые ушаты грязи по адресу Коммуны, в то время как Мадзини, «непреклонный республиканец и демократ», посвятил осмеянию Коммуны и I Интернационала множество ядовитых памфлетов и манифестов, — Гарибальди не побоялся открыто выступить в защиту людей, пс выражению Маркса, «штурмовавших небо», и назвал Интернационал «солнцем будущего».
Особенную чуткость в понимание роли Коммуны и Интернационала проявил Гарибальди в своем знаменитом письме к Джузеппе Петрони — председателю мадзинистского конгресса и вождю масонской организации (письмо из Капреры от 24 октября 1871 года). Об этом письме Энгельс писал Теодору Куно: «…его последнее письмо к Петрони представляет для нас громадную ценность. Если его сыновья в моменты всех великих кризисов проявят такой же правильный инстинкт, как и старик, то они смогут многое сделать» [75] .
75
К. Маркси Ф. Энгельс.Соч… т XXVI, стр. 170.
В своем письме Гарибальди со всей силой, искренно и правдиво становится на защиту Парижской коммуны:
«Кто дал вам право бросать проклятия павшим? Ведь это единственные люди, которые в наше время тирании, лжи, трусости и разложения высоко держали святое знамя правды и законности и с ним в руках погибли! Вы предаете Париж анафеме, но за что? За то, что он разрушил Вандомскую колонну и дом Тьера? А видели ли вы когда-нибудь, как сжигают целую деревню за то, что она дала убежище одному партизану (franc-tireur)? Это происходило не только во Франции, но и в Ломбардии, Венецианской области и других. Эти волонтеры и «вольные стрелки» были объявлены вне закона, не имели эполет, не защищали «святое дело короля и религии». Вы обвиняете парижан в том, что они употребляли керосин для поджогов. Мне придется тогда спросить попов — этих «специалистов по адскому пламени», — какая разница между пожаром от керосина и поджогами деревень Ломбардо-Венецианской области, — делом рук палачей, расстрелявших Уго Басси, Чичеруаккио и тысячи итальянцев-патриотов? Тьер и его «деревенщина» истребляли людей гораздо более ценных, чем они. Я надеюсь, мой друг, что, вглядевшись во мрак, который по сей день продолжает заволакивать Париж, и уяснив себе страшную реальность версальских убийств,вы более снисходительно отнесетесь к поступкам народа (коммунаров), вызванным его отчаянным положением… Что мог сделать этот бедный народ, у которого было столько руководителей: Коммуна, Центральный Комитет, Комитет Общественного Спасения и масса клубов, степень революционности которых была различна и которые были частично заражены реакционными элементами (как стало теперь известным)?