Гарики из Атлантиды. Пожилые записки
Шрифт:
— Иосиф, — голос мой был вкрадчив и почтителен (я в точности не поручусь, что был он именно Иосиф), — а у вас такое нервное лицо ведь неспроста. Вы явно провели жизнь, полную опасностей и нервных встрясок. Это от былых переживаний и волнений? Вы расскажите — если можно, разумеется.
Старик польщенно улыбнулся, широко раскрылись его блеклые полуприкрытые глаза, и с нежностью он мне ответил:
— Вы очень проницательны, мой друг. Я действительно прожил очень нервную жизнь. Я тридцать лет преподавал в школе математику.
Пора, однако, закруглять эту приездную главу. Осталось только рассказать, что все-таки я их встречал потом — ушедших в Вене беспорядочной, но сомкнутой толпой. Во многих городах Америки приходили
После моего выступления сидело нас человек двадцать в большом уютном доме (город я сознательно не назову и имя тоже перевру). Хозяин уже много лет прожил в Америке, блестяще по своей специальности работал, судьба его сложилась ровно и удачливо. Заговорили за столом о юных годах, и хозяин вспомнил, что вся юность у него прошла (и длилось это даже после института) под одни и те же причитания заботливой матери: Эдик, не высовывайся, ты не дома. Эдик, будь как все, не забывайся, Эдик, мы не дома. Засмеялись все знакомому мотиву этому, и я спросил беспечно:
— Эдик, а теперь вы — дома?
Как разом замолчали за столом! Как оживленно все заговорили о другом! Как, не сговариваясь, поспешили все замять мою неделикатность! Лучше бы я по нечаянности громко пукнул, я бы гораздо меньший ощутил конфуз. И дружно все забыли мой вопрос, но я-то его накрепко запомнил.
Многим, безусловно, повезло — и полюбить свою огромную страну, и ощутить ее своей, и вжиться всей душой в беспокойный климат предприимчивости, в ней царящий. Кто-то полностью нашел себя на Брайтон-Бич, где обожаю я бывать, присматриваясь к людям, у которых прошлое плавно сомкнулось с настоящим. Тут я запнулся, ибо не хочу употреблять определений и эпитетов, лучше прибегну к помощи одной лаконичной беседы. Состоялась она много лет назад на каком-то черноморском курорте. Мой приятель Виля неназойливо спросил своего на редкость обаятельного и загульного соседа по пляжу и попойкам:
— А кто ты по профессии, Натан? Чем занимаешься, когда не в отпуске и не гуляешь?
— Слушай, Виля, ты ведь, кажется, юрист? — задумчиво спросил Натан вместо ответа. Виля утвердительно кивнул.
— А я наоборот, — сказал Натан и белозубо засмеялся. При всей несхожести различных жизней у американских россиян — есть общее у них (и не встречал я исключений): пристальный и неослабный интерес к тому, что происходит в Израиле. Диаметрально непохоже выражается наружно эта причастность к нашей тут судьбе — от нескрываемой любви до острого осуждения всего, что делается здесь. Но несомненно одинаково глубинное их чувство связи с нашей чудом существующей страной. У многих, я уверен, есть и подсознательное ощущение некоей неправоты своей в том, что они не здесь, а там. При умственной пластичности народа нашего такое чувство обязательно должно было найти какие-нибудь точные целебные слова. И в первый же приезд в Америку я их услышал. И с тех пор встречаюсь с этой крылатой мудростью постоянно. Вот как изумительно она звучит:
— Да, конечно, евреи должны жить в Израиле! Но — по очереди.
Ненужное послесловие
Американские ученые когда-то поставили красивый донельзя эксперимент. Лично меня он поразил и обострил мою симпатию к определенной части человечества. Хотя проведен был он на животных.
Очень большой колонии крыс ученые создали все условия для безоблачно счастливого существования. Было у них вдоволь еды и питья, самцам хватало самок (и наоборот), в достатке было нор для жилья и общего жизненного пространства. Ни по какой житейской причине не могло возникнуть у крыс чувства дискомфорта, недовольства жизнью и стремления покинуть этот рай в поисках чего-нибудь лучшего. Исследователи неусыпно следили, чтобы
А еще была маленькая дверца, толкнув которую крыса сразу начинала ощущать опасность. За дверцей было все, что могло заставить повернуть назад: большое освещенное пространство, железный мостик, больно бьющий током, пугающие звуки, горячий пар, мерзкие для крысы запахи. Все должно было отвращать их от этой дверцы.
И все же некоторые крысы покидали рай и уходили через дверцу. Немногие, но уходили. Шерсть у них стояла дыбом, учащался пульс, они возвращались, гонимые страхом, нерешительно топтались — и снова шли в неизвестное.
Вот этих крыс, решившихся все бросить и пойти на очевидный риск, авторы опыта назвали бескорыстными искателями. Мне даже как-то довелось сидеть на банкете после одного научного семинара, когда пили за этих странных животных. Хотя эпитет «бескорыстные» не слишком точен, ибо крыс этих гнала в опасную неопределенность яростная жажда новизны и любопытство, побеждающее все прочие соображения.
Если бы такой же точно опыт можно было поставить на людях (а история его все время ставит) и потом проверить национальный состав самозабвенных искателей, непременно обнаружилось бы подозрительное изобилие евреев. И так я в этом убежден, что никакие аргументы приводить не стану, имена и факты привлекать не буду. Единственное, в чем оговорюсь, что новое — совсем и вовсе не всегда что-нибудь светлое и безупречно справедливое со всехней сразу точки зрения. Но именно таков весь человеческий прогресс. Вольтер сказал когда-то, что «прогресс — это закон природы». Мысль эту за ее испытанность временем поместили даже как-то на спичечные коробки, я там и вычитал ее (не у Вольтера же). И вот в этом движении (куда оно идет — не поручусь) никак не преуменьшить заслугу искателей, безумно озаренных жаждой новизны. Роль моего народа тут настолько не последняя, что это наполняет меня радостью: мы в этом смысле, безусловно, — избранный народ.
И только жалко мне порой, что обнаружил это поздно. Я по-иному бы смотрел на мир. И все бы глупости свои делал так же, но их последствия гораздо меньше огорчали бы меня. И я бы с легким сердцем делал новые. Однако поздно.
Впрочем, утешения и радости есть у любого возраста, как есть они при каждой ситуации. Мне рассказал одну историю приятель-врач из подмосковного поселка. Он уже там давно живет, и люди ходят к нему не только по лечебным, но и по житейским делам. Уважая в нем доброжелательство, познания, терпение и бесплатность душеспасительных бесед. Один из посетителей однажды выглядел весьма смущенным.
— Тимофей Сергеич, — начал он, — ты мне объясни такую штуку…
Он замялся, но продолжил через силу:
— У меня жена блядует, это весь поселок знает, и я тоже знаю, почему же у меня рога не растут?
Доктор без улыбки объяснил, что рога — это просто образ такой, так издавна говорят, а буквально не должны расти рога в подобных случаях, об этом вовсе не следует волноваться.
— Вот оно что, — успокоенно сказал бедняга, — тогда все ничего еще, а я-то думал, в организме кальция не хватает.
Такого рода утешения находятся всегда, и грех роптать, спасибо и за это. Неизменно каждый день восходит солнце, наступает утро, за которым расцветает полдень, мягко и медленно сперва, потом стремительно сгущаются сумерки, и падает кромешная ночь. В этом естественном круговороте мне привычно и комфортно, я как будто знаю наизусть, как надо жить и как потратить эти ежедневные сутки. Но поскольку мы живем в Иерусалиме, где за каждым окном спокойно и беззаботно распластана вечность, то и будничное житейское мельтешение здесь как будто другое: понимаешь, что не надо никуда спешить, что это просто бесполезно, и становится единственно ценным лишь сегодня проживаемый день. Но это ведь кому расскажешь, если человек не ощущает то же самое? А если ощущает, тогда зачем об этом говорить?