Гарики из Атлантиды. Пожилые записки
Шрифт:
Вот разводилась молодая пара, а еще присутствовал сосед — важный свидетель необходимости развода: он лично видел на лестнице возле квартиры, как этот парень избивал свою жену. Тогда спросил его народный заседатель: почему же он не вмешался, видя, как мужчина избивает женщину? Чуть задумался свидетель и недоуменно пояснил:
— А я подумал: глупо это — двое на одну.
Еще любил я слушать заново ее историю, как разводился пожилой полковник. Он суду объяснил так:
— Смотрите сами, с этой женщиной я познакомился, когда был лейтенантом, а она — подавальщицей в офицерской столовой. Я с той поры немало изменился, я другой теперь, а она осталась как была, и я с ней больше
И суд развел их, и сидела, плача, пожилая оставленная женщина, и подошел к ней народный заседатель, вальяжный и культурность источающий мужчина из торговли, и с укоризною сказал:
— А что же вы? Ведь надо было рость!
В те годы и поэт Светлов был народным заседателем, одну историю про его сонное сидение на уголке судейского стола я слышал тоже от Людмилы Наумовны.
Шло дело об изнасиловании во врачебном кабинете. Было что-то темное во всем происшествии: врач будто бы для овладения пациенткой использовал какие-то наркотики.
— Вот под наркозом он меня и снасильничал, — бойко и громко пояснила разбитная бабешка, — я не почувствовала, потому и не кричала.
Заседатель Светлов поднял голову с ладоней (он дремал, о стол облокотившись) и спросил:
— Скажите, пострадавшая, вас насиловали под общим или под местным наркозом?
Заседание прервалось, и уже в тот день возобновиться не смогло, даже судья не в силах был вернуть своему лицу пристойное выражение.
И обожала, разумеется, Людмила Наумовна Одессу, часто летом ездила туда и множество отменных баек привозила. Мир в этих байках был наполнен грустными и добрыми людьми, отважно и беззаботно празднующими свое прозябание. «Шляпы идут всем и при всех обстоятельствах», — прочла она на вывеске зачуханной окраинной лавчонки.
Точней — как будто бы прочла. Уже давно я знал, что Людмила Наумовна поступает с реальностью, как хороший композитор с народной музыкой: она ее умело и любовно аранжирует. И возникает новый мир — веселый, красочный, великодушный и беспечный. Вот в трамвае едет молодой человек и уже трижды не внял призыву взять билет. Подошла к нему кондукторша поближе.
— Сегодня еду без билета, — объяснил ей пассажир. — Сегодня ровно тридцать один год мне исполнился.
— И молодец, — одобрила кондукторша, ничуть не разозлившись. — Нашел-таки ты место праздновать день рождения.
Именно в Одессе отыскалась (кажется мне так) та старая еврейка, которая постепенно стала героиней множества микроскопических рассказов. Как-то в одно лето поселилась Людмила Наумовна в квартире, порекомендованной ей актрисой Раневской. Там была как раз такая хозяйка, обожавшая свою недавнюю постоялицу и с гордостью хвалившаяся новой жилице:
— Когда Фаина Раневская шла по улице, весь город делал ей апофеоз!
Тогда-то и возникла в Москве некая мифическая соседка, чьи разговоры с престарелыми подругами вдруг подозрительно часто случалось Людмиле Наумовне услышать. Это были высокие и поучительные разговоры.
— Помнишь, золотое кольцо у меня было? — спрашивала соседка приятельницу и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Знаешь, как оно ко мне попало? Как-то с мужем ехали мы в поезде из Ленинграда, я пошла в уборную, и что ты думаешь? На полке там лежит кольцо. Его кто-то забыл. И я, конечно, то кольцо взяла себе, а ты не будь разиней и раззявой. И я много лет его носила, и ты знаешь, как его я потеряла? Мы поехали с мужем в Киев, я пошла в уборную, сняла его зачем-то, дура, положила на полку, а когда хватилась и вернулась, какая-то подлюка из сегодняшних его уже украла!
— Ох уж эти сегодняшние, — с осуждением сказала собеседница.
Пожилая мифическая еврейка принялась
— Для чего вы сами жарите котлеты? Ведь мужчина — это прежде всего самец! (В слове этом ударение она поставила на первом слоге.)
А потом был как-то капитальный ремонт, и от маленькой комнаты безропотной Людмилы Наумовны отрезали еще шесть метров, чтобы сделать в этой коммуналке долгожданную ванную. От такой потери жилплощади расстроилась было Людмила Наумовна, но соседка мигом успокоила ее:
— Не огорчайтесь! В нашем возрасте лучше лишний раз помыться, чем лишний родственник проездом.
И, как это часто бывает у беспечных легких людей, была мужественным и надежным человеком вечно смеявшаяся Людмила Наумовна. Незадолго до войны вышла она замуж за актера из Театра комедии. Друзья-врачи предупредили, что из-за рака почек ему жить осталось около года, а если повезет — чуть побольше. И об одном она тогда спокойно попросила, чтобы не вздумали это сказать ему. И прожили они счастливые шесть лет. Когда резко стало ему худо, позвонила она тайно в Ленинград, и врач ей предложил два варианта: привезти его в больницу, где лечение будет очень мучительным (зато еще полгода или год) и все ему известно станет, или надо принимать сильные болеутоляющие средства, и умрет он быстро, но не зная ничего и ожиданием не мучась.
Выбрав вариант второй без размышлений (только по улицам в тот день ходила долго, чтоб не выдали лицо или глаза), превратила в праздник эти несколько недель небольшая хрупкая женщина. И были гости, был театр, поездка в Ленинград и множество вокруг талантливых людей. Умер он внезапно и легко — просто не проснулся утром. Сказав ей накануне, что очень счастлив. Сорок лет спустя она к нему присоединилась на Ваганьковском кладбище.
Очень я боюсь сентиментальной сладости переложить в Ваш образ, Людмила Наумовна, прекрасно понимая, что Вы этого мне бы не простили. Отсюда и сухая сдержанность моя, хотя я очень-очень Вас любил и Вам поныне благодарен за общение. А кстати, помните наш разговор, когда я прочитал Вам стишок Саши Аронова? Он так понравился Вам, что Вы его раз пять повторили, словно пробуя на вкус легко и точно собранные строки:
Я с утра до вечера нехитра, доверчива, а с вечера до утра — недоверчива, хитра.Тогда на эту тему мы чуть-чуть поговорили с Вами, помните?
…Нет, праведницей не была она. Я не слышал от нее историй о романах, только раз, по случаю, она сказала веско и спокойно, что всегда прекрасно было все по этой части и притом весьма разнообразно по отдельным типажам.
Поэтому, наверное (и, конечно, от таланта), не была она ничуть ханжой. Лексика дворов и подворотен воспринималась ею как естественная часть литературного языка и судилась только по качеству, то есть по гармонии с текстом. А потому и замечания ее всех изумляли непостижной точностью, проницательностью легкого ума. Заговорили как-то за столом о женщинах, пылко предающихся активной суете, общественным мероприятиям, а то даже борьбе за женское равноправие (термин «феминистка» тогда не был еще в устном обиходе). Молча послушав нас несколько минут, Людмила Наумовна сказала негромко: