Гассенди
Шрифт:
Переписка Гассенди с Галилеем началась еще в 1625 году. В 1632 году Галилей переслал ему экземпляр своего «Диалога о двух системах мира». В своем благодарственном письме от 1 ноября того же года Гассенди высказывает свое согласие со взглядами Галилея и выражает свой восторг перед его гением. Когда впоследствии Галилей сообщил ему о возбужденном против него инквизицией преследовании, Гассенди отнюдь не прекратил свое общение со «столь прославленным Галилеем, имя которого сохранится навеки». А в одном из своих писем к проживавшему в Париже после бегства из заключения основоположнику утопического коммунизма Томмазо Кампанелле (в мае 1633 г.) Гассенди заявляет, что он, как и Кампанелла, разделяет астрономические воззрения Галилея.
После осуждения семидесятилетнего ученого переписка велась с большой осторожностью конфиденциальным путем при посредстве верных друзей, ездивших в Италию и лично передававших эти письма. Эти письма Гассенди проникнуты глубоким уважением и искренним сочувствием. Он призывал
Обострение болезни (туберкулез легких) вынудило Гассенди в 1648 году покинуть Париж и возвратиться в Прованс. Приглашение шведской королевы Кристины, сделанное через несколько дней после смерти Декарта, приехать в Стокгольм Гассенди отклонил. В 1653 году он снова вернулся в Париж. Здесь 24 октября 1655 года в третьем часу пополудни в доме академика Монмора, в котором он проживал, на Церковной улице (Rue du Temple, 79), скончался шестидесятитрехлетний ученый, творческой деятельностью которого может гордиться история французской культуры. Два дня спустя прах Гассенди был похоронен в фамильной гробнице Монмора на Николаевском кладбище. Мраморный бюст Гассенди, повешенный Монмором на стене кладбищенской церкви, не сохранился. Но дело его жизни — беззаветная преданность служению прогресса научной мысли — не пропало бесследно, и память о нем не исчезла в потоке веков.
В качестве эпиграфа к своей работе о Гассенди (1904) Герман Шнайдер избрал формулу: «Философская система есть прежде всего выражение некоторой личности». Мы не разделяем такого подхода к истории философии. Совсем еще молодой Маркс, уже до того как он стал основоположником исторического материализма, сформулировал принципы иного, подлинно научного подхода к историко-философским явлениям: «Задача философской историографии, — писал он в 1839 году в седьмой „Тетради по истории эпикурейской, стоической и скептической философии“, — заключается не в том, чтобы представить личность философа, хотя бы и духовную, так сказать как фокус и образ его системы, еще менее в том, чтобы предаваться психологическому крохоборству и мудрствованиям. История философии должна выделить в каждой системе определяющие мотивы, подлинные кристаллизации, проходящие через всю систему… Она должна отделить бесшумно подвигающегося вперед крота подлинного философского знания от…феноменологического сознания субъекта, которое является вместилищем и двигательной силой этих рассуждений. Этот критический моментпри изложении философской системы, имеющей историческое значение, безусловно необходим для того, чтобы привести научное изложение системы в связь с ее историческим существованием… Но в то же время она должна быть утверждена и как философская связь…» (2, стр. 211).
Установленный здесь методологический принцип сохраняет свое полное значение, что, однако, ни в коей мере не умаляет роли личности в истории, не сводит к нулю ни в истории философии, ни в истории вообще «воли отдельных людей, каждый из которых хочет того, к чему его влечет физическая конституция и внешние, в конечном счете экономические, обстоятельства (или его собственные, личные, или общесоциальные)…» (1, т. 37, стр. 396). Энгельс, как и Маркс, решительно выступает против вульгарного социологизма в трактовке исторических явлений (1, т. 37, стр. 395). Столь же решительно выступал против социологической вульгаризации истории философии и Ленин, отвергая как «вздор и ребячество» подобный подход, получивший гротескное выражение в книге В. Шулятикова (см. 3, т. 29, стр. 464—5).
Уяснив социально-политическую и идеологическую атмосферу эпохи Гассенди, прежде чем перейти к теоретическому анализу его учения и к установлению его места и значения в движении вперед «крота философского познания» (Маркс), нам хочется обрисовать живой образ философа, получить представление о личности творца этого учения и условий, в которых протекала его жизнь.
В отличие от невысокого ростом, худощавого, черноглазого и темноволосого Декарта Гассенди унаследовал внешность своих родителей, провансальских крестьян: он был высоким, широкоплечим, голубоглазым блондином, хотя и не отличался крепким здоровьем. «Как ты знаешь, — писал он своему другу, — я не обладаю очень прочным телосложением. Но при этом я все же не подвержен тяжелым и томительным заболеваниям» (6, стр. 88). Образ жизни его был очень скромным, хотя Гассенди
У католического священника не было, конечно, своей семьи. Большую часть жизни у него не было и своего дома. Лишь в 1637 году он приобрел небольшой дом с садиком, но жил он преимущественно и в Эксе и в Париже, у своих друзей. А друзей, близких, верных друзей, у него было множество, где бы он ни был. Он был очень общителен и вовсе не склонен к одиночеству, к замкнутому образу жизни, чуждому дружеского общения, оживленных бесед, горячих споров и веселых шуток. Он был очень ласков с детьми и охотно играл и резвился с ними. В нем гармонически сочетались жизнерадостность и неприхотливость, доброжелательность и ирония, принципиальность и самокритичность.
Вот каким было каждодневное времяпрепровождение Гассенди в диньском уединении. Он вставал в три или четыре часа утра; работал до завтрака. После легкого завтрака беседовал час-другой с посетителями. «Он не был ни надменным, ни труднодоступным. Его любезность и гуманность были бесподобны», — вспоминает его ближайший ученик Франсуа Бернье (26а, стр. 4). Затем совершал небольшую прогулку и снова возвращался к работе, продолжавшейся до восьми часов вечера. В девять он обычно укладывался спать, когда не зачитывался латинскими поэтами, большинство произведений которых он знал на память. Он любил музыку и даже написал небольшую работу по теории музыки. Зачастую он вставал среди ночи для астрономических наблюдений. И так изо дня в день. По воскресеньям он служил обедню, а в понедельник снова возвращался к своим повседневным занятиям.
То был неутомимый труженик. Собрание его сочинений — это пять тысяч страниц in folio в две колонки. Из них одно только главное его произведение «Свод философии» занимает 1768 страниц с 262 приложениями. А ознакомление с рукописными вариантами его работ показывает, с каким упорством, трудолюбием, усердием работал он над их совершенствованием, уточнением, исправлением, отшлифовкой формулировок, устранением не удовлетворявших его высказываний.
Эрудиция Гассенди была поразительной как по своему объему, так и по универсальности. Его сочинения — настоящая научная энциклопедия того времени. Он был в курсе всех достижений физики, астрономии, математики, анатомии, физиологии, метеорологии, ботаники, филологии, психологии, истории, а вместе с тем, разумеется, был всесторонне осведомлен в области теологии. Он не только в совершенстве владел латинским языком, на котором написаны все его произведения, он хорошо знал греческий, арабский и еврейский языки. Он был первым во Франции историком философии. Его работы основаны на обширном и доскональном знании и критическом осмыслении истории античной и средневековой философии и непосредственно предшествовавшей ему философии Возрождения. Он был вместе с тем и историком науки, запечатлевшим в своих работах не только античные натурфилософские построения, но также и астрономические открытия своих современников. Перу его принадлежат биографии Коперника, Тихо Браге, Региомонтана.
Совершенно иным, чем в родном краю, был образ жизни Гассенди в Париже, где он непрестанно находился в дружеском окружении. Живя у гостеприимного Монмора, он постоянно встречался с участниками академических собраний. Но чаще всего он проводил время с неразлучными друзьями; то была, как называли их, «la Tetrade» (четверка, квартет): Гассенди, Диодати, Нодэ и Ле Вайе — «известные любимцы нимфы Софии» (57, стр. 325).
Старшим из них был неугомонный Эли Диодати (шестнадцатью годами старше Гассенди). Уроженец кальвинистской семьи в Женеве, он был совершенно безразличен к религиозным вопросам, но одержим неутолимой жаждой знаний. Хотя постоянным его местожительством был Париж, он был неустанным путешественником, то и дело уезжая в Голландию, Англию, Германию и особенно в Италию. Это не был непоседливый любитель приключений: он гонялся за новыми знаниями, в поисках сделанных в разных странах научных открытий; он неудержимо стремился к общению с искателями истин, к обогащению их мыслями, догадками, соображениями, которыми делился, которые обсуждал затем со своими коллегами. Он встречался с Бэконом и Гоббсом, с Кремонини и Гюйгенсом, с Гуго Гроцием и Кампанеллой. То был настоящий эмиссар «Республики ученых». Он был беззаветно предан великому флорентинцу, с которым не только переписывался, но и лично встречался, невзирая на все запреты и преследования гениального ученого. Он готовил перевод «Диалогов» Галилея на французский язык. При посредстве Диодати осуществлялась связь Галилея с Гассенди («Столь мною любимый и уважаемый сеньор Гассенди», — писал Галилей Диодати 25 июля 1634 г.). При встречах и в письмах Галилей делился с Диодати своими невзгодами, заявляя, что «все его бедствия произошли от немилости иезуитов» (письмо от 25 июля 1634 г.). «Я подчиняюсь своему несчастью, — писал ослепший Галилей (14 августа 1638 г.), — потому что глупо и безрассудно желать сопротивляться велениям рока» (20а, III, стр. 298). Письма Диодати к Галилею проникнуты обожанием гениального страдальца.