Гастролёр
Шрифт:
Свой среди чужих
В пивной ларек засовывается кучерявая негритянская голова: «Дайте нашего пива».
– Какого «нашего»? Эфиопского, что ли?
– Почему? Донского!
– Извини, казачок, не завезли.
В очередной раз проснувшись с похмельной головной болью и мыслью, что надо срочно что-то предпринимать, немедленно приступил к разработке плана собственной эвакуации. Денег на обратный билет нет, и кто мог бы мне их прислать, я, честно говоря, не представлял. «А что, если попробовать заманить сюда кого-нибудь из знакомых отдохнуть на море и попросить заодно одолжить мне необходимую сумму?» А ведь это идея! Срабатывает, однако, инстинкт самосохранения. Быстро прикинув простым сложением потенциальные расходы, я понял, что денежных средств, которыми владею, хватит здесь надолго. Это означало, что вероятность осуществления моего коварного замысла значительно увеличивается,
Так, немного успокоившись, я приступил к типичной курортной жизни: завтрак, пляж, прогулки, дискотеки. Правда, я лишь изображал беззаботность, а на самом деле голова моя работала, как компьютер, вычисляя все, за что можно зацепиться и как-то заработать.
Через пару дней у меня уже на каждой улице было по десятку знакомых Мухаммедов, которые постоянно пытались со мной пообщаться, угощая, то чаем, то кальяном. Они очень интересовались русским языком: как называется тот или иной товар, как правильно предложить его покупателю, как сказать «спасибо, пожалуйста, дешево, дорого»… записывали всё это в блокнотики, а затем демонстрировали мне выученное. Я с радостью проводил с ними время, потому что в процессе получал необходимую мне практику разговорного англонубийского суржика и заодно изучал местные нравы. Оказалось, что в их стране практически каждого мальчика, по религиозным соображениям, принято называть в честь пророка Мухаммеда, и они просто вынуждены, чтобы не запутаться, придумывать себе какой-нибудь «ник». Старшее поколение ограничивалось традиционными производными от святого имени типа: Махмуд, Хамди, Хамада, Ахмед, а теперь у молодежи больше принято зваться на европейский манер: Майк, Мэд, Мичел, а то и просто Арнольд или Фрэнк.
– Кстати, а как твое настоящее имя? – интересовались Мухаммеды.
Я представлялся, как положено: имя, отчество, фамилия. Все пробовали повторить, но после пятой попытки произнести обычно спрашивали, не возражаю ли я, если они будут звать меня Абдрахман?
– Лучше просто мистер Эб? – предлагал я.
– А меня можешь называть Муди, – протягивая руку, сказал Мухаммед-таксист. – Меня так многие называют.
– Лука Мудищев? Дворянин?
– Что?
– Ничего. Что ж, Муди, так Муди! – соглашался я. К счастью, он не догонял российского юмора.
По вечерам за чашечкой кофе на крыше мы болтали с хозяином гостиницы Али. Он разговаривал со мной, как с ребенком, типа: «…Вот ложечка кашки. Смотри, какая ложечка. Это ведь ложечка? Ложечка. А кашка вкусная? Вкусная кашка…» Причем делал это сразу и по-арабски, и по-английски. Удивительно, но, в отличие от школьной методики преподавания иностранного языка, этот естественный метод погружения оказался значительно действенней. Я впитывал все, как губка, и эволюционировал просто на глазах. Но о делах не забывал. Периодически позванивая на Родину, запускал слух, оповещая знакомых, что нахожусь практически в раю, и здесь так гламурненько, что о возвращении в холод и слякоть даже думать не хочется. Эффект это производило правильный. Народ начинал активно интересоваться, как ко мне добраться, смогу ли я встретить и вообще… если они вдруг тоже соберутся. «Конечно, – говорил я. – Нет проблем!» О ссуде пока помалкивал.
Незаметно летело время. Я бодро вживался в новую реальность и постигал основы маата. Маат – для тех, кто не в курсе, – это основополагающее понятие местной философии. В целом он определяет порядок мироздания и уклада жизни, а на практике является эдаким сводом морально-этических правил и понятий, которые определяют, как и что в жизни должно быть правильно организовано. Эта культура была унаследована населением Нубии ещё от древних египтян и своеобразно трансформировалась веками под воздействием окружающей действительности, впитывая в себя поочередно иудаизм, ортодоксальное христианство, католицизм, магометанство, социализм, и, наконец, в данный момент, резко устремилась в нецивилизованный капитализм, активно приобщаясь к великой американской мечте. (Ни хера себе загнул! Может, мне попробовать себя в написании исторических трактатов?) Если же подходить на чисто бытовом уровне, в переводе на русский это звучит как ответ на извечный вопрос: «Кто, кому, за что и сколько должен, и как, когда и почему это следует отдавать или не отдавать вовсе?»
Обещание или данное слово в здешних местах оказалось делом чести. Очень важно, что человек говорит, но ещё важнее, что именно он в данный момент имеет в виду, а это, порой, как говорят в Одессе, «две большие разницы». Слово «бокра», например, формально означает на арабском языке «завтра». Но, согласно маату, оно отнюдь не всегда несет на себе привычную для нас смысловую нагрузку. Поэтому, если здесь кто-нибудь говорит, что обязательно сделает что-то именно «завтра», сие, скорее всего, значит, что обещающий действительно готов это сделать, но, скажем, в течение текущей недели или в начале следующей. Если речь идет о послезавтра (по-арабски «бадабокра»), –
Несмотря на массу подобных условностей, отношения между людьми в Халаибе сохранялись крайне теплыми и даже напоминали семейные. Городок был молодой, маленький и бурно развивался как туристический центр. Практически все его жители друг друга хорошо знали и держались единой дружной шайкой. Через какое-то время я даже перестал задумываться над многими вещами и стал принимать здешние правила игры, сталкиваться с которыми приходилось просто на каждом шагу.
Покупая как-то в очередной раз фрукты на базаре, я подошел к первой же попавшейся лавчонке, и, не успел поздороваться, как из-за соседнего лотка ко мне вихрем подлетел смуглый низкорослый торговец и начал просто оттаскивать меня за руку, одновременно оживленно объясняя что-то своему коллеге. Собралась аудитория. Из прений я с удивлением выяснил, что являюсь личным другом хозяина другой лавки, потому что несколько раз брал там товар и получал значительную скидку. На этом основании, согласно местным традициям, я и впредь должен был отовариваться только в ней. В противном случае продавец дружественной мне лавки будет на меня сильно обижен.
– Так там дешевле, – аргументировал я.
– Но проблем, май фрэнд! – заверещал запыхавшийся торговец. – Флюс ма фиш мушкеля (деньги не проблема)! Ма фиш флюс – ю май фрэнд, ай ер фрэнд… (нет денег – ты мой друг, я твой друг)!
Он тут же снизил цену для меня на все вдвое относительно соседских и сообщил, что вообще готов бы отдать бесплатно, но бизнес есть бизнес. Виноград, на самом деле, у него был не очень, и я показал пальцем на соседнюю лавку.
– Но гуд? – переспросил он, демонстрируя мне каждую свою гроздь.
– Миш квайс (нехорошие), – цыкнув по-местному языком, подтвердил я.
– Момент, сэр.
Он тут же метнулся к соседу и принес мне то, что я хотел.
– Хау мач? – спросил я.
– Би кэм (сколько стоит)? – крикнул продавец соседу.
– Талята гиней (три гинеи). – Ответил сосед.
– Сри энд хав (три с половиной), – перевел мне продавец.
– Цвай (две), – сказал я.
– Тнин (две), – крикнул мой продавец соседу.
– Мэши (согласен), – отозвался тот.
– Ту энд хав (две с половиной), – подытожил мой.
– Добрэ, – отсчитал я две с половиной гинеи.
– Ты отличный парень, – засмеялся мой новоиспеченный друг, сообразив, что я раскусил его хитрость, и, попрощавшись со мной, сразу принялся рассказывать о случившемся всему базару.
Как оказалось, «друзья-продавцы» – это ещё полбеды. Достаточно завести их в каждой лавке, и свобода выбора практически обеспечена. С «друзьями-хозяевами» дела обстояли несколько замороченнее. Немного упрощало ситуацию то, что владельцы магазинов, ресторанов, кофеен, как богатые люди, в отличие от продавцов, так активно в друзья не навязывались, хотя иностранцев тоже не сторонились, по имущественному, вероятно, цензу. Любой европеец ведь здесь был просто богачом, а богачи всего мира, как, впрочем, и пролетарии, склонны к объединению. В отличие от продавцов, хозяева действительно, так или иначе, становились если не друзьями, то просто знакомыми. Куда деться, город-то маленький. Я знал их погоняла, они мое, и мы периодически сталкивались в барах, ресторанчиках, на дискотеках, а то и вовсе совместно проводили время, ужиная или попивая пиво. Загвоздка была в том, что, по всем местным понятиям, друг не может продавать что-либо другу, закон гостеприимства обязывал его всем угостить или все подарить. Поэтому, заходя в лавку к «другу» за сигаретами, я первое время никак не мог сообразить, почему в момент расчета он чувствовал себя как-то неловко, вяло отказывался от денег и постоянно пытался насовать мне в карманы всякую мелочевку типа спичек, конфет или календарика. Для решения этой на первый взгляд неразрешимой проблемы здесь, оказывается, действовала веками отработанная система продавцов или уличных мальчишек. Продавец – не хозяин, он может и должен брать деньги с любого, вне зависимости от его отношений с боссом. Тут все понятно. А где продавца не имелось, на помощь приходили уличные мальчишки. За небольшую копеечку они с удовольствием бегали за сигаретами, водой, мороженым, колой и тому подобным, ограждая двоих уважаемых людей от мелочных денежных отношений. Вознаграждение за это было честно заработанными деньгами, называемое «амуля», а не позорно выпрошенный «бакшиш», и являлось предметом мужской гордости.