Гауляйтер и еврейка
Шрифт:
Состоятельные евреи объединились, купили убогий танцевальный зал в Ткацком квартале и быстро, без огласки перестроили его под молельню. Они не жалели расходов и платили немногочисленным рабочим, большей частью старикам, почасовую плату в пятикратном размере. Через две недели молельня была готова и освящена торжественным богослужением. Но уже вечером она сгорела.
В этот вечер Вольфганг приехал в город, чтобы встретиться с Гляйхеном в ресторане «Глобус». Уже смеркалось, когда он в наглухо застегнутом пальто обошел все переулки и улицы, где хозяйничали разбойники. Иначе он их не называл.
«Они преступники, —
Он чуть было не столкнулся нос к носу с одним из этих коричневых ландскнехтов, но тот вовремя отскочил.
— Поосторожней! — крикнул Вольфганг коричневорубашечнику. Сегодня задевать его было опасно.
«Честь Германии втоптана в грязь, — скорбно думал он, продолжая путь. — Мы докатились до того, что стыдно называться немцем! Позор и стыд, стыд и позор, как говорит Гляйхен. Прощайте, друзья мои в Париже, в Лондоне, во всем мире! У меня не хватит мужества снова показаться вам на глаза. Проклятие обрушилось на меня. Вам этого не понять! Проклятие обрушилось на меня и на весь немецкий народ! Немецкий народ доверился мошенникам и лжецам, потому что им доверились сильные и богатые. Вот в чем его вина! Судите сами, могут ли люди, у которых нет ничего, кроме рубашки на теле, не доверять тому, кому верят сильные и богатые, — ведь им-то есть что терять. Вот проклятие, которое обрушилось на меня. Друзья мои в Париже, в Лондоне, во всем мире, вы умны, проницательны и, должно быть, жалеете меня, но вам не понять моего героя! Прощайте, прощайте навсегда!»
Сумерки тяжело опускались на город, как печаль на сердце Вольфганга. От реки по улицам расползался туман, окутывая все вокруг легкой пеленой. Вольфганг очутился вблизи ратуши и вдруг увидел толпу людей на Рыночной площади; среди них было много молодчиков в коричневых рубашках. Они, казалось, любовались каким-то интересным зрелищем Лица у них были веселые, многие громко хохотали. Вольфганг, любопытный от природы, подошел ближе. Что это так потешает их?
Сначала он сам чуть было не расхохотался. На первый взгляд казалось, что на Рыночной площади толкутся и танцуют пьяные. Но это были не пьяные. Это были призрачные фигуры, расчищавшие метлами Рыночную площадь. В свете фар стоявшего на площади автомобиля они отбрасывали огромные тени на стены домов. Да, картина эта была фантастическая и причудливая, так что смех разбирал. Приблизившись, Вольфганг заметил, что некоторые метельщики в цилиндрах. Он вздрогнул и подошел еще ближе. Метельщики улиц в цилиндрах? Фантастическое и страшное зрелище. Вдруг он увидел, что это евреи. А прислушавшись к толкам возбужденных людей, быстро сообразил, что значит это позорное зрелище. Евреи, говорили в толпе, сегодня вечером освятили новую молельню. Когда они возвращались в город, их задержали коричневые орды. Им сунули в руки большие метлы и заставили подметать улицу. Смех, которым Вольфганг чуть было не разразился, замер на его губах. Он побледнел от негодования. Почтенные люди, большей частью пожилые, иные в черных сюртуках и цилиндрах, разыгрывали странную комедию на потеху гогочущей и горланящей толпы.
В это мгновение неподалеку от фонтана его работы он заметил старика в черном сюртуке с белой бородой и с цилиндром на голове; лицо старика показалось ему знакомым. Как и другие несчастные, он силился справиться с длинной метлой, но от непривычных движений шатался из стороны в сторону, бледный и изнеможенный. Длинная палка, на которую была насажена метла, стукаясь о поля цилиндра, сбила его с головы старика низко на лоб; казалось, что старик пьян. Боже мой, да ведь это его старый друг, медицинский советник Фале.
В мгновение ока Вольфганг оттолкнул гогочущих молодчиков и ринулся к советнику.
Вырвав у него из рук метлу, он крикнул:
— Это занятие не для вас, мой друг!
Медицинский советник Фале испуганно отпрянул и хотел снова схватить метлу.
— Но и не для вас, дорогой профессор! — воскликнул он.
Но Вольфганг, не выпуская метлы из рук, уже принялся мести, как и все прочие. Внезапно он почувствовал, что его схватили за руку.
— Что вы делаете? — крикнул кто-то над его ухом. — Убирайтесь к черту!
Тут же подскочил второй верзила. Он крикнул что-то об аресте.
Вольфганга силой загнали в ближайшую улицу, которую он тотчас же узнал. Это была Хайлигенгайстгассе. Узнал он также и помещение, куда его втащили, — комнату, где его однажды допрашивало гестапо. Она была битком набита людьми, кричавшими и плакавшими.
Вольфганг не успел еще отыскать местечко, чтобы присесть, как всех арестованных выгнали на улицу и втиснули в какую-то машину. При этом один из молодчиков сильно ударил его в правое ухо.
Машина эта была одним из тех небольших автобусов, которые теперь курсировали по асфальтированным улицам города с промежутками в десять минут. Таубенхауз в свое время пустил на линию тридцать таких машин, изготовленных на заводе Шелльхаммеров. Почти оглушенный ударом в ухо, Вольфганг, покорившись своей участи, забился в угол. Машина тронулась. «Вот они и схватили тебя, — думал он. — И понемногу выловят всех, кто отказывается выть по-волчьи, всех, всех, одного за другим. И тебя они в конце концов тоже поймают, Гляйхен». Ни о чем другом он думать не мог.
Как ни был он растерян, он заметил, что большинство находившихся в машине — евреи, женщины и мужчины; среди них было несколько ремесленников, каменщиков, плотников. И все они, по-видимому, были так живо заинтересованы каким-то происшествием, что забыли о собственном несчастье.
Отблеск пожара полыхал в окнах автобуса.
— Да, да, это горит новая молельня в Ткацком квартале! — сказал невысокий кривоногий старик каменщик в замазанных известкой рабочих штанах.
— Боже праведный! Они подожгли новую молельню! — запричитал какой-то старый еврей и стал рвать на себе волосы. — На Шиллергассе они вчера выбросили женщину из окна, — продолжал он, пристально вглядываясь в лица своих спутников. — Она сломала себе обе ноги. Они выбросили и ребенка, он тут же умер! Что за времена! Боже праведный!
Молодчик, стоявший на подножке автобуса, открыл дверцу и крикнул:
— Заткните глотки или я вас всех перестреляю!
Мучительная гримаса исказила лицо Вольфганга.
«Хотел бы я, чтобы Гляйхен очутился здесь или, еще лучше, мой братец! Пусть бы посмотрел, как они обходятся с людьми». И он стал испуганно ощупывать свой бумажник. Не потому, что беспокоился за его сохранность, а чтобы убедиться, что там еще лежит «Виргиния».
Да, «Виргиния», еще лежала в бумажнике, он вздохнул с облегчением, бесконечно счастливый тем, что сигара цела, заранее предвкушая удовольствие курения. Как ни странно, но в мыслях у него не было ничего, кроме такого вот вздора.