Гайдамаки. Сборник романов
Шрифт:
Волга текла за невысокими кручами и уступами белого камня, лесные пущи клубились по лощинам. Зыбь ходила на середине реки.
Кони остановились. Трое мужиков, нагнувшись, набрали немного волжской земли и по-крестьянски растерли ее между пальцами. Она посыпалась, черная и жирная. Не сговариваясь, они засмеялись.
Равнина осталась за их спинами. Курганы стояли в ковыле и жестком татарнике. Зола посыпала их лысое темя. Орлы застыли на курганах.
Это был край казачьей воли.
Есть место, где кручи возносятся выше и Жигулями наступают на Волгу. Река отпрядывает и крутою петлей огибает их.
В этом месте, укромном и грозном, издавна – главное пристанище казаков.
Сюда сбирались люди со всех концов русской земли.
Вниз по реке спускались с язвами на кистях рук и на шее от доски-колодки, с обрывком цепи на ногах. С солнечного захода шли донцы и бритые сивоусые днепровцы, прибегали рязанские мужики.
На притоптанной почве, под мшистым камнем, горел костер.
– О, голи прибыло! По тебе, старый, домовина зевает. Что ж ты кости свои на Волгу притряс?
– А она их, матушка, сполоснет светлой водицей.
– Вся Русь бредет.
– Куда?
– Неведомо. Поднялась и бредет. Мы-то – сюда. Псарями были. Да кровь на нас… вышло такое дело… не заячья кровь.
– Кистенем грехи отмолишь, коли способный.
Жидкое варево кипело в котлах. Голоса отдавались эхом. Дозорные, осыпая глину и щебень, взбирались на верхи Жигулей. Внизу ютились убогие рыбацкие селения. Редко-редко вилась струйка дыма над пустыней Волги. Медленное пятнышко показалось внизу на реке. То от дыма к дыму бурлаки влекли бечевой груженое судно с астраханской стороны. У корабельщиков упало сердце, когда темным облаком повисли на краю неба Жигули и, обнаженная, в искрошенном камне, поднялась над ними Казачья гора…
– Смотри! Там что? Смотри, Патрикеич!
– Там тихо, ништо, хозяин.
Купец был жох, ловок в делах и не трус, иначе не пустился бы один по Волге. Он верил в свое молодое счастье. Но теперь, на судне, не мог усидеть на месте.
Он приказал, чтобы все свободные влегли в весла и чтоб распустили паруса. Но под горой крутило, и паруса хлопали. Судно двигалось медленно мимо мертвых, шумевших лесом, берегов.
Охрана взялась за пищали. Хозяин обошел своих. Он всматривался в них, и лица их казались ему чужими, незнакомыми, будто он видел их впервые. Этот не выдаст. Он служил еще отцу. Похож на добрую собаку… У того на посконной рубахе расползшееся ржаво-кровяное пятно. О чем он думает? До сих пор хозяин, купец, не задавал себе такого вопроса. А ведь тот думает. О чем? О персидском золотом шитье под палубой, какого ему не нашивать и не даривать девкам? Может быть, о жене, которая, по бабьей слабости, годами не зная мужа, поддалась на чужие прелестные речи и ласку? А есть ли у него жена?..
Все снимали шапки, пили за хозяйское здоровье, будто жили одной душой – хозяин и работники, – любо смотреть. А выходит, он ничего о них не ведал.
Нет, тот выдаст. Продаст ни за что. И другие тоже. Ничего не прочтешь по их глазам.
– Наддай, ребятишки, дружней-веселей, бочонка вина не жалко!
Эх, зря поскупился на охрану, зря похвастался – ушел один вперед, не пристал к каравану.
– Никого нет, Иван Митрич, – доносит старый приказчик.
Он садится и смотрит на берег. Потом говорит:
– А то можно бы обождать. К завтрему нагонят задние…
Значит, можно еще исправить это, свою смелость? Хозяин мозгует. Он любит песни, пляс. В Астрахани, в персидском ряду, лавки, завешенные шелками, – как корабли, поднявшие алые и золотые паруса… Там запах моченой кожи и гнилых арбузов, ни на что не похожий. Вот что в мыслях у него – и никак не принудить себя вообразить невообразимое, свою смерть.
–Он снова слышит голос Патрикеича:
– Народ притомился…
А вода шумит у бортов, завивая легкий белый сбитень пузырей. Она – тоже как шелк, протканный солнечными нитями. Видно, как уходит и плещет на берег косая теплая волна. Может быть, не просто ради торговой выгоды спешил он, опережая других купцов. Может быть, ждет его в Москве одна душа, – что в ней, девчонке, со щеками, вспыхивающими пламенем, с опущенными долу глазами, тонкой, как тростинка? Она гуляет в саду, смеется или грустит, радуется вот этому же солнцу, – и чей это подарок у нее, жемчужные подвесочки в ушах? “Боярышня в боярышнике”, – думается ему, и он решает:
– Проскочим!
Он дает волю своему неугомонному упорству. Расставляет охрану на палубе. Пусть будут далеко видны дула, копья, сабли.
Вдруг что-то смущает его. Он припомнил. То был пустяк. Утром, на привале, к судну подошел человек. Он навязывал работным людям низки рыбы, балагурил: “Не жалей грошей”. Да не по-рыбацки, въедливо выспрашивал, чрез меру любопытно высматривал. Худой жердястый парень с молодой бородкой. “Звать тебя как?” – “Гаврилу моли архангела”. – “Чей?” Зыркнул дерзким глазом. Лукин, сказал. Или Ильин? То – в издевку: значит – ничей. Ничьи люди тут. Купец почувствовал, что его лоб стал мокрым от пота.
Отметил место на берегу.
– Патрикеич! Досюдова не доедем – назад поворотим, если что. А переедем – заспешим вперед.
У бурлаков взмокли спины, лямки-хомуты трут плечи; голые пальцы торчат из лаптей, разбитых на острых камнях.
– Так ничего нет? Ты зорче моего.
– Ничего… Да только… С нами сила крестная!
Из устья реки Усы высыпала черная стайка лодок. Их почти не видно над водой, только заметно, как вспыхивают огоньки по бокам – то часто взмахивают весла, рассыпая водяные брызги. Взвились рогожные паруса, стая стругов берет наперерез; видно, что они полным-полны людей. Смутный рев долетает по воде.
Теперь на судне кричат все. От сверхсильного напряжения людей зависит, проскочит ли судно.
Все ближе лодки – шибко разбежались они по воде. Уже слышны ругань и свист. Пестрый, – как напоказ, – человек с вихром из-под шапки правит крылатой стаей.
– Сниму, купец! Твой целковый! – кричит стрелок.
– Первым не пали! Озлишь!
Вот они. Сотня рук, взмахивающих веслами. Косматые головы, полуоткрытые, тяжело дышащие рты. Кудрявый чуб у рослого вожака.
Ясно слышен его покрик:
– Налегай, братцы-удальцы! Хвост прищемим, бурмакан аркан!
Вот они, душегубы. Они – за его жизнью, за его, Ивана Митрича, кровью. Что она им?
И ему вспомнилось, как, маленький, он протягивал руку против солнца или против огня и дивился, видя красную кровь свою внутри прозрачных пальцев.
И, как в детстве, ему представилось, что если зажмуриться или оборотиться туда, где, в золотой пыли, спокойно носились птицы, – сгинет нелепица, останется все твердое, ясное, необходимое, что было четверть часа назад.