Гайдзин
Шрифт:
— Но, Андре, — возразила она с несчастным видом, — я не осмелюсь показать ему письмо отца. Просто не осмелюсь, он пишет в постскриптуме такие ужасные вещи...
— Смотрите! Без второй страницы постскриптум кончается словами: я надеюсь на его скорейшее выздоровление. Лучше и быть не может! Вторая страница? Какая вторая страница? Смотрите, она разорвана и никогда не существовала.
Гибкие пальцы Андре подклеили последний клочок восстановленной второй страницы на место.
— Ну вот, Анри, — сказал он и через стол подтолкнул лист к нему. — Читайте
Ему не составило никакого труда вновь собрать страницу из обрывков, которые он небрежно швырнул на её глазах в корзину для мусора.
Они находились в кабинете Сератара, дверь была заперта. Страница гласила:
...и я также надеюсь — помнишь, мы говорили об этом? — что ты сумеешь в самом скором времени добиться помолвки и брака любыми средствами, какие будут необходимы... Он самый завидный жених и жизненно важен для нашего будущего, особенно твоего. Струан раз и навсегда решит все проблемы «Братьев Ришо». Ничего, что он британец, слишком молод или ещё там что-нибудь, теперь он тайпэн компании Струана и сможет обеспечить нам безбедное будущее. Будь взрослой, Анжелика, сделай все необходимое, чтобы привязать его к себе, потому что твое будущее сейчас протерлось до ниток.
— Мне не по душе шантаж.
Андре вспыхнул.
— Мне не по душе многие из тех методов, к которым мне приходится прибегать для достижения наших, я повторяю, наших целей. — Он положил страницу, исписанную ровным, красивым почерком, в свой карман. — Пущенный по рукам в свете или опубликованный со всеми деталями, этот документ уничтожит Анжелику. В суде он будет равносилен приговору. Возможно, он лишь доказывает правду: что она искательница приключений, вступившая в заговор со своим отцом, который в лучшем случае может считаться беспутным игроком и скоро будет объявлен банкротом, как и её дядя. Что же касается подталкивания её куда-то, так я говорю ей лишь то, что она сама хочет знать и повторять. Чтобы помочь ей. Это ведь она оказалась в трудном положении, не я и не вы. Сератар вздохнул.
— Печально. Печально, что она так запуталась.
— Да. Однако она запуталась, не так ли, и это нам на руку? — Губы Андре улыбнулись, но не глаза. — И на руку лично вам, мсье? При разумном подходе это гарантировало бы вам её полную покорность и покладистость, не так ли, если бы ваше бесспорное очарование подвело вас, в чем я сомневаюсь.
Сератар не улыбнулся.
— А вы, Андре? Что вы собираетесь делать по поводу Ханы, вашего Цветка?
Андре резко вскинул на него глаза.
— Цветок умер.
— Да. И при таких странных обстоятельствах.
— Ничего странного, — сказал Андре, и глаза его вдруг стали холодными и неподвижными, как у рептилии. — Она покончила с собой.
— Её нашли с перерезанным горлом, перерезанным вашим ножом. Мама-сан говорит, вы провели с ней ночь, как обычно.
Андре пытался понять, почему вдруг Сератар стал так настойчив в своих расспросах.
— Это так, но вас это не касается.
— Боюсь, что касается. Вчера местный чиновник бакуфу прислал официальный запрос на информацию по этому делу.
— Скажите ему, пусть пойдет и совершит сеппуку.
— Как вы столь справедливо заметили, люди созданы из лжи и полуправд. В жалобе говорится, что у вас с ней вышла жестокая ссора. Потому что она взяла себе любовника.
— У нас была ссора, да, я хотел убить её , да, но не по этой причине, — пробормотал Андре, задыхаясь. — Правда... правда заключается в том, что у неё действительно были клиенты. Трое... в другом доме, но это было... это было до того, как она стала моей собственностью. Один из них... один из них заразил её дурной болезнью, она передала её мне.
— Mon Dieu, сифилис? — вымолвил Сератар, цепенея от ужаса. — Да.
— Mon Dieu, вы уверены?
— Да. — Андре встал, подошел к буфету, налил себе коньяка и выпил. — Бебкотт подтвердил это месяц назад. Диагноз точен. Это могла быть только она. Когда я спросил её об этом...
Она снова возникла у него перед глазами: они были в их маленьком домике в саду дома Трех Карпов, Хана смотрела на него снизу вверх, на безукоризненном овале её лица застыло слегка встревоженное выражение. Ей было всего семнадцать лет, и ростом она не превышала пяти футов.
— Хай, гомэн насай, Фурансу-сан, пятно как васа, но год назад, мой пятно сукоси, мар'инький, хай, мар'инький, Фурансу-сан, сукоси, нет прахой, уходить совсем, — тихо прощебетала она с нежной улыбкой на обычной своей смеси японского и кусочков английского, неизменно выговаривая «р» вместо «л». — Хана говорит мама-сан. Мама-сан говорит доктор смотреть, он говорит нет прахой. Нет прахой пятно но патаму сто тор'ика начинать подуски спать и я мар'инький. Доктор говорить моритвы в храм и рикар'ство пить, брр! Тор'ка немножко недери потом все уходить совсем. — Она радостно добавила: — Все уходить совсем.
— Это никуда не «ушло совсем»!
— Почему сердица? Нет проха думать. Я моритвы в храм Синто как доктор говорить, много тэйров давать монах, я кэсать... — её лицо весело сморщилось, — кусать бяка рикар'ство. Немнозка недери потом все проходить.
— Это не прошло. И не пройдет. Лекарства нет! Она странно посмотрела на него.
— Все проходить, ты смотреть меня, мой без одезды, весь, скор'ка раз, neh? Конечно, все уходить совсем.
— Ради Христа, да не прошло это!
Она опять на секунду нахмурилась, потом пожала плечами.
— Карма, neh?
Он взорвался. Это потрясло её , она тут же уткнулась головой в татами и принялась жалобно просить у него прощения:
— Нет прахой, Фурансу-сан, все уходить, доктор говорить, все уходить. Васа видеть этот доктор скора мозна, все уходить...
Снаружи, за стенами-сёдзи он слышал шепот и чьи-то шаги.
— Ты должна показаться английскому доктору! — Сердце, как молот, стучало в ушах. Он старался говорить внятно, понимая, что идти к врачу, любому врачу, бесполезно и что хотя иногда проявления болезни удавалось остановить, иногда удавалось, так же неотвратимо, как завтрашний рассвет, болезнь рано или поздно брала своё. — Ты что, не понимаешь? — пронзительно закричал он. — Лекарства нет!