Газета День Литературы # 104 (2005 4)

День Литературы Газета

В это же время Грин написал Новикову отчаянное письмо, которое всё советское время пролежало в архиве и никто не решился, не смог его напечатать:

"Дорогой Иван Алексеевич!

Письмо, о котором Вы сомневаетесь, мною действительно не получено. По-видимому, какой-то хам в поисках "крамолы" или просто скучая "без развлечений" — разорвал конверт, прочел и зевая бросил: "Так вас тилигентов. Буржуи проклятые… Вообще надо уничтожить авторов. На кой они ляд!?

У

нас нет ни керосина, ни чая, ни сахара, ни табаку, ни масла, ни мяса. У нас есть по 300 гр. отвратительного мешаного полусырого хлеба, обвислый лук и маленькие, горькие, как хина, огурцы с неудавшегося огородика, газета "Правда" и призрак фининспектора за (нрзб). Ни о какой работе говорить не приходится. Я с трудом волоку по двору ноги. Никакая продажа вещей здесь невозможна; город беден, как пустой бычий пузырь… Сужу по вашему письму, что и Вам не легче, — быть может. Но Вы все же в городе сосцов, хотя и полупустых; можно выжать изредка немного молока. А здесь — что?

Я пишу вам всю правду…

Ваш А.С.Грин. 2 авг.1931 г."

Всё, что можно было продать, они продали. Оставались только золотые часы, которые подарил Александр Степанович Нине Николаевне в 1927 году, но на них найти покупателя ни в Феодосии, ни в Старом Крыму было невозможно. Слишком дорогой оказалась вещица. Как-то раз Грин даже собрался поехать в Ялту, чтобы продать часы, но опоздал на пароход и вернулся домой, привезя жене из Феодосии булочек, пирожных и конфет.

Надо было снова ехать выбивать деньги, заключать договоры и брать авансы. С трудом наскребли на дорогу ему одному, и летом 1931 года Грин поехал в Москву. В последний раз. Пил он там по-страшному, пил так, что даже не мог сам написать письмо домой и под его диктовку писала перепуганная его видом жена Новикова Ольга Максимилиановна. Пил так, что падал пьяный у забора Дома красной профессуры, работницы общежития КУБУ под руки его вели, он бранился, кричал, брыкал ногами, и заведующая общежитием Мария Николаевна Синицына, которую Грин уважал и обычно слушался, а она с пониманием и сочувствием относилась к его болезни и имела для него всегда наготове шкалик водки, была вынуждена сказать: "Александр Степанович, мне очень жаль, что я должна огорчить Нину Николаевну, но я принуждена немедленно послать ей телеграмму; попрошу ее приехать и успокоить вас. Вы стали невыносимы". А он был невыносим, потому что в издательствах не хотели печатать ничего, кроме "Автобиографической повести". И еще потому, что уже тогда у него начался рак, но никто этого не знал.

Нина Николаевна писала ему в Москву: "…хочется уже, чтобы ты, голубчик, скорее приехал, и мы бы зажили очень, очень тихо и покойно. Я очень рада, что у меня нет детей". Он ей ничего не отвечал. Впервые за одиннадцать лет.

21 августа 1931 года Грин вернулся домой. "Лицо одутловатое, небрит, глаза мутны, неряшлив, вены рук набрякли, руки дрожат". Жена не стала ни о чем спрашивать, уложила его в кровать. "Во сне у него было лицо обиженного мальчика".

Утром он отдал ей 600 рублей и сказал: "А литературные наши дела совсем плохи. Амба нам. Печатать

больше не будут. Продать сборник рассказов — и нечего думать".

Среди этих рассказов был "Комендант порта", один из шедевров позднего Грина.

При публикации этого рассказа, уже после смерти Грина Корнелий Зелинский заметил, что Грин написал о самом себе. Можно и так сказать, и действительно никто Грина в русской литературе не заменил, но в Литфонде похоронили Александра Степановича уже при жизни. И в переносном, и в прямом смысле слова.

Сохранилось заявление, оставленное им в одном из московских издательств летом 1931 года: "Уезжая сегодня домой в Крым, я лишен возможности дождаться решения издательства, но обращаюсь с покорнейшей просьбой выдать мне двести рублей, которые меня выведут из безусловно трагического положения". Позднее это "безусловно трагическое положение" и использует в своих мемуарах Паустовский, который многое у Грина пытался перенять и был критикуем за это Платоновым.

А Грину оставалось надеяться лишь на помощь от Союза писателей. Осенью он подал заявление о пенсии.

"Теперь мне 51 год. Здоровье вдребезги расшатано, материальное положение выражается в нищете, работоспособность резко упала.

Уже два года я бьюсь над новым романом "Недотрога" и не знаю, как скоро удастся его закончить. Гонораров впереди — никаких нет. Доедаем последние 50 рублей. Нас трое: я, моя жена и ее мать, 60 лет, больная женщина.

О состоянии нашего здоровья, требующего неотложного лечения, прилагаю записку врача Н.С.Федорова, пользующего нас уже более года".

Ответа ему не было. Грин написал письмо Горькому, в котором просил о помощи, как просил в 1920-м. Ответа не было.

В воспоминаниях Шепеленко говорится:

"Получаю от Грина письмо из Старого Крыма: "Заболел. Туберкулез, осложненный воспалением легких. Нужны деньги. Присылаю подписной лист. Обратитесь прежде всего к моему другу Вересаеву, а потом в Союз.

— Мне жаль Александра Степановича, — ответил мне Вересаев, — но я не могу ему помочь. А в Союз мне идти противно!

— Подписные листы в частном порядке запрещены законом, — отрезал мне по телефону Петр Семенович Коган.

— Грин, — заявила на заседании правления Сейфулина, — наш идеологический враг. Союз не должен помогать таким писателям! Ни одной копейки принципиально!"

"Писательство — это раса с противным запахом кожи и самыми грязными способами приготовления пищи. Это раса, кочующая и ночующая на своей блевотине, изгнанная из городов, преследуемая в деревнях, но везде и всюду близкая к власти, которая ей отводит место в желтых кварталах, как проституткам. Ибо литература везде и всюду выполняет одно назначение: помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обреченными", — писал в эти же годы Осип Мандельштам.