Газета День Литературы # 125 (2007 1)
Шрифт:
Магия Бытия и Духа… Мужская неразборчивость часто не в состоянии понять, что привлекает в женщине: неодолимая сила похоти, исходящая жаром половой чакры или излучаемый из её глаз неизреченный свет чистоты, целомудрия и непорочности. Мужчина не знает, что его тянет к женщине. Не знает, а часто и знать не желает!
В каждой молодой девушке есть зачаток великой матери и великой любовницы. Каждая девушка, сознательно или нет, мечтает принадлежать мужчине, быть чьей-то женщиной. По той лишь причине, что она является частью Вселенной. Важной, необходимой, но частью. Женщина – неактивное начало. Она не способна творить, она способна лишь сохранить и воспроизвести собой через многие поколения то, что было вложено в неё до её рождения. Причём обязательно: ведь чей ребёнок будет выношен и выкормлен, для женщины не вопрос. Она в слепоте своей материнской любви будет защищать своего ребенка любой ценой, даже если зачала его от самого дьявола. Не каждая девушка становится матерью, не каждая девушка становится
Софья оказалась умной, расчетливой, с холодным рассудком и прекрасно развитым чутьем женой. Каверину порой казалось, что она, беспредельная собственница, использует его по жизни не просто как инструмент для решения своих женских задач, но её поступками руководит ещё что-то настолько бездонно-древнее, чему и она сама никогда не даст разумного объяснения. Но и это, глядя по сторонам, он принимал как должное: у других дела обстояли почти также. Софья так и не стала ему любовницей. Все его уговоры к тому, чтобы она с ним вела себя свободнее и раскованнее, натыкались на её убийственную женскую логику:
– Да, я женщина. Но я могу любить только тогда, когда хочу это делать и ничто мне не мешает! А если я от тебя в полной зависимости, как я могу тебя свободно любить? Как? Ты, если хочешь дать мне свободу, дай её мне! Или уже не хочешь?
Дать жене какую-то непонятную свободу Каверин не хотел. Да и Софья её особо не жаждала. Только за все годы супружеской жизни она так ни разу и не отдалась мужу вся. Обычно она, допуская к себе, позволяла Каверину близость, словно выполняла обязанность. Что её сдерживало? Тяготы быта, стыд, древняя, как и сама женщина, узда целомудрия? В редкие же минуты, когда ею овладевала страсть, она срывалась и насиловала Каверина. А он, по непонятным ему причинам, покорно подчинялся каким-то тёмным, исходящим из её глубины силам и, не придавая значения тонкостям интимной жизни, принимал происходящее в порядке вещей. Только потом, почему-то ослабленный, два-три дня вяло болел, приходил в себя и также полагал, что это тоже в порядке вещей, предусмотренных супружеством. Ему и голову не приходило, что любящая женщина только в искренней, взаимочувственной страсти своей делает любимого сильнее, а не ослабляет его.
Тогда он ещё не понимал, что всё, исходящее от человека, со временем иссякает, слабеет, теряет остроту и силу. Всё, за исключением любви. Человек, бескорыстно сжигающий себя в жертвенной любви, согревающий теплом любви плоды своей любви, получает больше, чем отдаёт. И чем сильнее его любовь, тем больше он получает.
И лишь потом, много позже, чувственная непосредственность Каверина нашла для него своё объяснение: Человек создан Творцом для самоповторения. Вселенная, многомерная, многомасштабная и многовременная Вселенная – многосвязна. Именно многосвязностью и объясняется изречение древнего мудреца: "Эта сущность восходит от земли к небу и вновь нисходит на землю, воспринимая силу высшего и низшего". Всё самое малое и самое большое во Вселенной взаимоувязано этой сущностью, Правью. Во всех измерениях, во всех масштабах, во всех временах. Промыслить её умом земному человеку с его способностями невозможно. Можно лишь прочувствовать. А без обострённой чувственности невозможна и способность сопереживать Вселенную.
В нём, в Каверине, существовал зачаток Вселенского Духа. Он мог при особом настрое, ни с чем не сравнимом восторге духовного вознесения, ласково обнять и прижать к себе облако, поздороваться с ветром, а потом улететь с ним, он мог взять лучи солнца и гладить ими себя по лицу, мог, сорадуясь движению звенящих струй, слиться с течением реки. Он мог тихой зимней ночью скользнуть в небо и там, пересыпая в ладонях мириады звёзд, упоённо слушать их доверчивый шёпот. Он много чего мог. Чувство Вселенной было для него настолько очевидным, что он, считая себя таким, как все, совершенно естественно полагал, что и другие именно так всё и чувствуют. Даже более, он был настолько убеждён, что чувство, временами мощно вырывающее истину из его души, есть и у других, но подойти к кому-то и спросить об этом, для него представлялось совершенной глупостью, вроде: "А у тебя две руки?" Чего спрашивать, когда и так видно, что две? Как же он удивился, что его мироощущение, оказывается, большинству людей недоступно вовсе, некоторые же, только прикоснувшись самым краешком к умопостижению Вселенной, тут же бегут в паническом ужасе: "Я с ума схожу!" Каверин на это только плечами пожимал. Он знал: Вселенная нигде не начинается и нигде не кончается. Вселенная бесконечна. Вселенная была всегда, она никогда не начиналась с какого-то "Большого взрыва" и у неё не будет конца.
Мысль о том, что Вселенная конечна, доказательной логикой вбита в головы людям нравственными пигмеями-пятичувственниками, которые своим трехмерным мировосприятием и одномерным временем могут считать только конечные числа. Пигмеи присвоили и воспитали под себя науку. Теперь любая наука, прежде чем таковой назваться, выгораживает в вечной и бесконечной Вселенной для себя загон. Затем, воображая, что за созданным ею забором ничего нет и не может быть, начинает измерять, взвешивать,
Духовные же качества – самоотверженность, вдохновение, любовь – не считаемы. К ним нельзя ни прибавить, ни отнять какое-то конечное число.
Пигмеев, при всей их олигархической земной власти, Каверин презирал, как сознательно калечащих себя скопцов. Кто они? Так, никто, паразиты, служащие своему искусственно придуманному кровожадному богу. Да и причинность их усматривалась без труда: потреблять, потреблять, потреблять… "Всё во всём, – начертал на скрижали древний мудрец, – то, что находится внизу, аналогично тому, что находится вверху, и то, что находится вверху, аналогично тому, что находится внизу, и таким образом производятся чудеса единой вещи".
Чёрная дыра – олицетворение прожорливого, неразборчивого, безответственного паразитирующего потребления – самого страшного, маниакального зла во Вселенной. Потребления того, что сотворено. Пигмеи на глазах Каверина сжирали Землю. Беда была в том, что они никогда не откажутся от того, что делают, даже если планета будет погибать. Не откажутся потому, что не смогут этого сделать, как не сможет змея выплюнуть из своей пасти заглоченный собственный хвост.
Купаясь среди звёздных россыпей, Каверин воочию убедился и обратной связи закона Бытия и Сущего: там, где замедляется и исчезает время, там исчезают свет и материя. Погружая ладони в галактики, он убеждался: внутри черных дыр никакой сверхплотной материи нет. Там было Ничто. Черные дыры, алчно и похотливо сглатывающие всех, кто их видел, слышал, помнил и мог спасти, всё, до чего могли дотянуться скоростью света, в результате оказывались в пустоте и, сжирая сами себя, схлопывались без остатка, излучая при этом ужас неотвратимого конца. Каверин сторонился их, без желания и возможности помочь, как если бы он пожелал изменить судьбу умирающей бездетной старухи, в юности прельщённой обманом, сознательно отказавшейся от материнства и прожившей всю жизнь "для себя". Могла бы в молодости начать жить по-другому, но тогда о смерти не думала и думать не захотела… А сейчас чем ей можно помочь?
Там, в безвременье, где одномоментно присутствовали прошлое, настоящее и разновероятностные варианты будущего, однажды прострелили его сердце слова деда, произнесённые им на краю весеннего поля: "Как земля весной заневестится – вспаши и семя посей, – она женой тебе станет. А к осени, как уродит землица, накормит тебя, да приголубит, – она тебе родней матери, уж она-то на любовь твою всегда больше отдаст… Без земли ни тебе, ни детям твоим жизни нет". Тогда и пришла страшная догадка: чёрная дыра – это возможный вариант будущего его матери – Земли, развращённой пигмеями, алчной, похотливой, обманом "жизни для себя" превращённой во Вселенского вампира, а затем сброшенной в Ничто.
Но ещё больший удар Каверин получил, когда почувствовал злорадное торжество паразитов-пигмеев: устроив из Земли жертвенник, они успели переселиться на другие планетные системы…
Нет!!! – только и смог себе сказать.
Легко сказать, а как сделать, – если он оставался в одиночестве своего мироощущения, почти непосильного счастья вершины человеческого бытия.
У кого спросить, как нужно сделать, если и в эти, бесконечно счастливые для него минуты, простираясь чувствами в бесконечность, Каверин ни насколько не становился ближе к Создателю, Творцу; он не мог ни промыслить, ни прочувствовать Его. Даже в невыразимо восхищенном состоянии, наступающем при нисхождении на него Божественной благодати, там, в малодоступных земным людям надмирных высотах безвременья, он с благоговейным ужасом воочию убеждался в грандиозности Его промысла и непостижимости. Он был так далёк до осмысления Его своим человеческим умом, требующим наглядности, что смирившись, принял Его своим сердцем в форме долженствующего императива: "Так дОлжно быть!" и понял, что самое большее, что может он, человек, живущий в трёхмерном пространстве, достичь в жизни – это следовать Сущности Творца, которая и есть Правь, голосу своего сердца, смиренно выполняя Его волю. Творец для него стал безличен, но удивительное дело – вера Каверина от этого стала ещё крепче.