Газета День Литературы 158 (2009 10)
Шрифт:
Да и накануне дни были ничем не лучше – тёмные тучи улыбались подлым оскалом, не слышно было болтовни пролетающих птиц; время от времени стихийная кутерьма, как непрошен- ная странница, вмешивалась в обычную жизнь и матушка-погода нагло хорохорилась, то спокойна была – ни один листок не ерепенился, то вдруг неожиданно – верть, и всё летело вверх тормашками, кипятилось, брыкалось, была одна жуть и чудилось, что никто уже с сердца эту тягу не снимет. Вот если бы опиума кто подсунул, чтобы всё успокоилось и непогода прекратила бы брыкаться, и ветер, прогнавши тучи, успокоился бы – да только кто же прикажет ей – непогоде, успокоиться, ежели
Полыхнула молния, раскорячившись во всю ширь неба, и упёрлась своими длинными и корявыми ногами в землю. В её таинственном слепящем блеске неожиданно вспыхнули ярким белым оперением кувыркавшиеся в небе не бог весть откуда взявшиеся два голубка, а танцевавший во всю прыть ветер вмиг подхватил их, завертел, закрутил в хороводе своего бешеного танца и с силой швырнул в чёрную мглу.
Порывы ветра порой ослабевали, вяло елозили по кустам, но потом набирали мощь, лихо проскальзывали меж деревьями, напевая а`капелла щемящие душу мелодии, стремительно обтекали дома и уносились прочь, подгоняемые хитрыми и лукавыми бесами в бездонное тёмное пространство.
Наступала тишина, и только наивные могли полагать, что буйство обезумевшей природы закончилось.
Словно по мановению злого духа, растаптывая тишину, налетал мощный шквал – всё гудело и трепетало. Он легко склонял ниц большие деревья, пытался раскачивать высокие здания и всё подавлял пронзительным речитативом. Лишь чудом не вырывались с корнем из земли деревья и не слетали с фундаментов дома.
Завывания шквала становились всё сильнее и сильнее: тревожно звучали валторны и тромбоны, слышались гулкие стоны фагота, и вся эта какофония временами заглушалась мощными раскатами грома; слышалась барабанная дробь швыряемых порывами ветра в окна пригоршней крупных дождевых капель.
Выкрутасы стихии бередили душу, и невольно возникало ощущение необъяснимого страха: казалось, что вот-вот, прямо сейчас, произойдёт что-то страшное и непоправимое.
В таинстве происходящего угадывалось сатанинское присутствие, и уже не возникало никаких сомнений, что никто иной, как сам дьявол, стоит за дирижёрским пультом и с присущим только ему коварством ловко управляет стихией, согласно партитуре, написанной злыми духами; а во всём этом бесовском вертепе присутствует логика хаоса, беспорядка и разрушения – и оттого невольно возникало чувство ужаса и душа выворачивалась наизнанку.
Мрак рассеивался с трудом – слегка забрезжил слабый рассвет. Мария Игнатьевна так за всю ночь и не сомкнула опухших глаз. Медленно поднялась она с постели и отодвинула штору – пахнуло холодом и сыростью; было видно, как гнулись деревья под напором ветра.
За окном, на сильно подрагивающем от ветра металлическом отливе, каким-то чудом угнездились два нахохлившихся от холода белых голубя; они тесно прижались друг к другу и в любой момент могли быть сдуты очередным порывом ветра.
Мария
Тусклый апрель своей непригожестью сильно бередил душу Марии Игнатьевны гнетущим чувством беспросветной тяготы, которой, казалось, не будет конца; и этот неудавшийся весенний месяц навевал сейчас неотвязную тревогу и будоражил горькую мысль о приближающейся полной безысходности…
Слегка прихрамывая, Мария Игнатьевна подмела пол, не отдавая себе отчёта в том, зачем сегодня, да ещё в такую рань, она это делает; потом чистой тряпкой стёрла пыль со всего, что попадалось ей под руки и, наконец, заглянула в пустой и давно отключенный холодильник; сильно устав, она села в кресло – стучало в висках, болело сердце – и незаметно для себя погрузилась в сон.
Рассвело, и свершилось чудо – нежданно-негаданно в кудлатых тучах появился прогал, и наконец-то за многие и многие дни солнце щедро брызнуло ярким светом из-под небес на землю.
Мария Игнатьевна вздрогнула и проснулась; она вновь подошла к окну – стёкла полыхали огнём, стих ветер; голуби вспорхнули и улетели в сторону парка.
Несказанно обрадовалась Мария Игнатьевна этому чудесному явлению и ненадолго ожила душой. Она вспомнила своё детство, как любила бывать на каникулах в южных степях у родственников, упиваясь сказочным ароматом трав, любуясь по ночам мерцанием стожар, рассыпанных по всему небосклону. Вспомнила свою юность, тронутую войной; вспомнила, как рыла окопы и ухаживала в военном госпитале за ранеными бойцами. Вспомнила, как обратила своё девичье внимание на совсем ещё молоденького лейтенанта, лежавшего в бреду. И ей вдруг стало ясно, что именно с этого момента её жизнь становится другой, совсем-совсем не такой, какой была раньше. Теперь она тщательно заплетала русую косу и чаще смотрелась в единственное на весь госпиталь зеркало.
Вскоре лейтенант, так до конца и не оправившийся от ранения, убыл досрочно на фронт и стал командовать артиллерийским взводом, а в 1947 году, весной, счастливые Маша и Иван сыграли свадьбу. И жизнь их сложилась счастливо – жили в Москве, в Замоскворечье, в небольшой комнатёнке с хорошими добрыми соседями в общем коридоре. В свободное время, если позволяли финансы, ходили на концерты симфонической музыки или в театр, но чаще наслаждались фильмами, да и билеты в кинотеатрах были гораздо дешевле. Нравились им и свои, советские, фильмы, и трофейные – голливудские.
Часто выезжали за город, чтобы увидеть во всю ширь любимое Машей бездонное небо – чистое, голубое, или в барашках серых дымчатых облаков, почти на глазах сгущавшихся в тёмные грозовые тучи. Любовались пейзажами, которые им уготовила дивная русская природа.
Вкусы у молодых были одинаковыми, если уж нравилось что-то, то нравилось обоим сразу – почему именно так происходило, они и сами не знали, но искренне этому радовались.
Так шли годы. Потом вдруг молодой ещё супруг сменил работу, не распространяясь о том, где он теперь трудится, и наконец настало время, когда он стал надолго отлучаться из Москвы, оставляя Марию одну. Она скучала и мучилась в догадках о причине его отъездов.