Газета "Своими Именами" №47 от 22.11.2011

Газета Своими Именами (запрещенная Дуэль)

Нельзя, однако, не заметить, что свое прекрасное слово Радзинский мог бы обнародовать пораньше. Например, еще в 1962 г., когда в “Новом мире” была напечатана первая повесть Солженицына “Один день Ивана Денисовича”. Увы, Эдвард не сделал этого: у него болел живот. Мог бы в мае 1967 г. вместе с отцом-сценаристом, еще пребывавшем тогда в добром здравии, присоединиться к 72-м литераторам Москвы, которые подписали заявление, где предлагали обсудить на предстоявшем в те дни Четвёртом съезде писателей СССР весьма неординарные соображения Солженицына о цензуре. Увы, ни отец, ни сын не присоединились к собратьям: им помешала их потомственная еврейская скромность, и к тому же тряслись поджилки. Вскоре отца не стало, но Радзинский-младший мог бы и один выйти с гневным словом

протеста на Красную площадь в феврале 1972 г., когда Солженицына выставили из СССР. Увы, он не вышел на площадь: была ветреная погода. Мог в 1987 г. присоединиться к большой группе литераторов, требовавших со страниц “Книжного обозрения” вернуть Солженицыну советское гражданство. Увы, Радзинский не присоединился: ему не разрешила мама Розалинда Гавриловна. 27 мая 1994 г. мог бы прилететь во Владивосток, чтобы приветствовать и облобызать там своего кумира, который в тот день явился туда из-за океана. Увы, Радзинский во Владивосток не нагрянул: была нелетная погода. Месяца полтора спустя мог бы прискакать на Казанский вокзал, чтобы хоть тут, в Москве, вместе с Лужковым обнять колени пророка. Увы, Радзинский не прискакал: в тот день моросил дождик.

Наконец, года полтора назад, когда Солженицына отрешили от телевидения (точнее, он стал появляться не каждую неделю регулярно, как до этого) Радзинский мог бы организовать мощную демонстрацию протеста, призвав на нее читателей своих талмудов “Загадки истории” и “Загадки любви”. Лозунг можно было выдвинуть такой: “Даешь Солженицына по всем программам ежедневно!”. К этой демонстрации, вероятно, примкнул бы и профессор социологии Никита Покровский, писавший 10 апреля в “Независимой газете” по поводу помянутого зверства в отношении пророка: «Власти легко и безболезненно изолировали Солженицына от аудитории. Естественным образом “народ безмолвствовал» ...Да, народ безмолвствовал, ибо для него эта изоляция действительно прошла безболезненно, кажется, он даже не заметил её.

Но почему речь идёт об изоляции? Разве телевидение – единственный способ общения писателя с читателем? Ведь существуют газеты, журналы, книги. И Солженицын вовсе не пренебрегает ими. Его толстенными фолиантами, как и грандиозными сочинениями Радзинского обо всем возможном и кое о чем сверх того, завалены книжные магазины и книжные развалы. Однако профессор Покровский заключает трагически: “Пророк замолчал в своём величии и отстраненности от сует”. Ну, если его отстранили именно от сует, то это и хорошо. К лицу ли величественному пророку суетиться? Ведь когда еще было сказано: “Служенье муз не терпит суеты”. А телесуеты - особенно. Лично я, например, выступал по телевидению лишь один раз в жизни, и ничего, живу, порой получаю от читателей 20-30 писем в день.

Но всё дело-то в том, что Солженицын за последние 35 лет так привык к суете, что жить без нее не может, и потому, конечно же, ужасно страдал из-за лишения его еженедельных вещаний. И тут демонстрация читателей “Загадок любви” была бы для него чрезвычайно отрадна. Но, увы, не организовал Радзинский и демонстрацию, не бросил клич “Даёшь Исаича!” У него все еще тряслись поджилки.

И вот, наконец, после 35-ти лет упущенных возможностей и полной немоты бесстрашный Эдвард бросил миру свое золотое словцо во славу великомученика, пророка и чудотворца Солженицына именно теперь, когда это совершенно безопасно, безвредно и не нужно никому, кроме самого пророка. Думается нам, что в обстановке всенарастающего безразличия к его титанической личности это для него дороже, чем Нобелевская премия. Потому и решили мы отметить такое событие новой публикацией эпохального характера.

Домик для поросёнка

Ныне все более модной становится у нас астрология. Дело дошло до того, что ТАСС регулярно готовит на каждую неделю гороскопы, и даже газеты, вчера еще бывшие органами коммунистической партии, не жалея места на полосе, регулярно печатают их. Поэтому едва ли кто удивится тому, что мы, решив высказать кое-какие соображения об Александре Солженицыне, предварительно заглянули в гороскоп “козерогов”, к коим этот “великий

писатель” (М. Горбачев) принадлежит.

В гороскопе сказано, конечно, многое, но сегодня нас заинтересовало вот что: “Может быть философом”. И действительно, А.И. Солженицын - философ. В молодости, по его собственному признанию, он был марксистом, причем - воинствующим, клыкастым. Так, рассказывая в “Архипелаге ГУЛаг” о встрече в Бутырской тюрьме с неким “православным проповедником из Европы” Евгением Ивановичем Дивничем, который лихо поносил марксизм, он прямо заявил: “Я выступаю в защиту, ведь я марксист”. Поэтому многие его почитатели, например, журналист Михаил Геллер, говорят о нем: “верующий, потерявший веру”. Они утверждают также, что его антисоветские книги написаны “с болью обманутой любви”. Это, разумеется, весьма впечатляет. Обманутые, прозревшие и раскаявшиеся всегда пользуются большим доверием, ибо принято считать, что уж они-то знают покинутый лагерь! К тому же расстриги обычно и любопытство вызывают у всех.

Вот, что, однако, выясняется при более внимательном рассмотрении дела. Солженицын рассказывает о своем изучении марксизма очень откровенно: “Самого Маркса читать трудно, но существуют учебники... Я поддался этому искушению (изучить марксизм без прикосновения к Марксу.
– В.Б.) и с таким мировоззрением я пошел на войну”. То есть самого Маркса-то он не читал, не осилил, мировоззрение его сложилось по каким-то учебникам, среди которых, естественно, могли быть и не очень удачные.

К тому же, по воспоминаниям людей, знавших Александра Исаевича в пору учёбы, он тогда сильно был склонен к зубрежке. Н. Решетовская, его первая жена, рассказывает, например, что её жених, а затем муж, делал специальные карточки, куда заносил разного рода сведения, нужные по учёбе, и то сам перебирал их, то заставлял невесту, а потом жену экзаменовать его по ним, - на прогулках, в кинотеатре перед началом сеанса, в гостях, пока ещё не сели за стол, даже перед сном, уже под одеялом. Его голубая мечта тех дней - большая китайская ваза на столе, полная таких карточек... Весьма вероятно, что именно так, предварительно расписав по карточкам, изучал он и марксизм. Сочетание неудачного учебника с карточным методом изучения не могло не дать самых достослёзных результатов, а именно - карточного домика познаний.

Домик, как видно, состоял главным образом из цитат. Во всяком случае в упоминавшемся рассказе о столкновении с богословом Е.И. Дивничем писатель говорит именно о них, как о своем главном оружии в борьбе за марксизм: “Еще год назад как уверенно я б его бил цитатами, как бы я над ним уничижительно насмехался!” Но теперь, констатирует он, “меня бьют почти шутя”. И ничего в этом нет удивительного.

Нетрудно представить себе, как происходило избиение будущего нобелевского лауреата. Он, допустим, когда-то выписал из учебника в свою карточку: “бытие определяет сознание”, выучил на сон грядущий, запомнил на всю жизнь, и вот теперь с этой выпиской наперевес шел в атаку на “православного проповедника”.* А тот ему - такой, скажем, вопросик: “Позвольте, чадо мое, а как же, например, с самим Лениным? У него отец - действительный статский советник, семья чиновно-дворянская, бытие в детстве и юности вполне обеспеченное, благополучное, даже, извиняюсь, именьицем Кокушкино владели, а у него, несмотря на такое-то бытие, самое что ни на есть революционное сознание. Ась?” Что на это молодой цитатчик мог ответить? Ничего! В карточках ответа не было. Одним ударом неглупого человека он был загнан в угол и там рухнул, погребенный под своим карточным домиком.

Да мне ль его бояться?

Поднявшись, утеревшись, он изумился молниеносности своего разгрома. Как же так? Ведь картотека была до того хороша! Как у шарманщика, который вдвоем с попугаем торговал на родном ростовском базаре “счастьем” из ящичка. Но факт оставался фактом. И тогда, прельстившись легкостью добычи, Солженицын сам пошел громить марксизм, сам стал проповедовать: это, мол, “слишком низкий закон, по которому бытие определяет сознание”, это даже - “свинский принцип”.