Газета Завтра 161
Шрифт:
В те дни газеты публиковали сообщения о состоянии здоровья Сталина. Страна жила в ожидании развязки. Накануне траурного сообщения ЦК, Совета министров и Президиума Верховного Совета страны я слушала один из идущих в Москве судебных процессов о крупных хищениях в системе торговли.
На скамье подсудимых сидел худощавый жилистый человек лет пятидесяти. Он как-то вызывающе откинулся на спинку скамьи, широко расставив свои тонкие длинные ноги. Я почему-то все время смотрела на него, на эту позу полного равнодушия и даже презрения и к обвинению, и к самой процедуре суда, что как бы застыло
Следствием установлено, что, будучи завом небольшого овощного магазинчика, он похитил более двух миллионов рублей — сумма колоссальная по тем временам.
Судья спросила, куда же он дел эти деньги — квартира его оказалась пустой.
— Проиграл на бегах, — небрежно бросил он, не меняя позы. Не помню, по какой причине слушание дела было отложено. Я подошла к судье — молодой круглолицей женщине. Она была расстроена, сказала хмурясь, что подобные процессы особенно характерны для последнего времени.
— Вы видели, как он себя ведет? Будто уверен в своей безнаказанности. И эти сообщения… Что теперь будет — страшно подумать…
С чувством душевной усталости я вернулась домой и сразу уснула. Все это до ощутимости видится и сегодня. Такое не забывается…
В начале ночи очнулась — меня тормошила курьерша: “Вставайте скорее. Вас вызывают в редакцию: умер Сталин”.
Помню испуганные мамины глаза, пытливо насторожившегося сынишку, молча сидевшего на кровати, наблюдавшего за происходившим. Девятилетний, он все уже понимал, участливо относился к моим командировкам.
В кабинете главного редактора было полно людей — членов редколлегии, писателей, сотрудников газеты. Свет приглушен. Все тихо переговариваются, сообщая друг другу подробности еще не передававшегося по радио сообщения. Деловито суетится заведующий корсетью Никитич, на цыпочках перебегая от главного редактора к междугороднему телефону, хрипловато-скрипучим голосом передает собкорам задание Симонова: “Будьте среди народа. Будьте вместе с ним. Рассказывайте о его мыслях и чувствах, о том, что увидите на местах”…
Я не помню лица Константина Михайловича: вернее, не вижу его. На слуху его картавящая речь и тихий печальный голос. Он как-то рассеянно говорит с писателями, направляемыми в разные города, на крупные стройки, на флот, к пограничникам.
Напротив него, за тем же длинным столом, сидит ответственный секретарь редакции Коротеев Василий — Вася. Он прикрывает глаза, пряча непроизвольные слезы. Директор издательства Медведев, как всегда подчеркнуто значительный, гордящийся какой-то своей родственной связью с верхами, вручает отбывающим командировочные удостоверения и деньги, которые берет из открытого сейфа Симонова — ночь, бухгалтерия не работает, а утра ждать некогда.
Симонов и члены редколлегии дают отбывающим дополнительные наказы. Я получаю командировку в Грузию, на родину Сталина, напутствует меня Дмитрий Гулия. Он советует, где остановиться, с кем связаться, к кому обратиться за помощью. Протягивает блокнот, говорит: “Все, все запиши. Это история…”
Темный предутренний час. Я мчусь в машине по спящей Москве. Суровые и мощные стоят кремлевские стены. От них исходит дыхание древности, живое ощущение тайн истории. И вот уже Покровский собор, застывший в лучах прожекторов. Минуя Большой москворецкий мост, узкие улицы Замоскворечья, машина выносится на шоссе. Во мгле вырастает разоренная церковь с пятью поникшими головками куполов. В свете фар ползут по шоссе косицы поземки, заметая след уносящейся впереди машины. Несколько мгновений мелькает красный ее огонек, но вот и он исчезает. За окнами пустота.
Ночных пассажирских рейсов в Тбилиси нет. Я устраиваюсь на каких-то мешках грузового ЛИ-2, пытаюсь писать, но чувствую — не хватает слов, то, что произошло, еще не осмыслено.
В Харькове у столба с репродуктором группа мужчин с обнаженными головами уже слушают первое сообщение из Москвы. В диспетчерской плачущая женщина настойчиво повторяет: “Как же мы теперь будем жить без него? Что будем желать?”
Что ей ответить? Говорю: “Продолжать работать…” Она соглашается: “Конечно. Но я не об этом. Кто теперь заменит его? Найдется ли равный?” И снова плачет. Говорит, что он и ей передал свою силу. С ним она стала чувствовать себя частицей страны, участвующей в большом и всеобщем деле. И жизнь обрела целесообразность даже здесь, на своем небольшом участке работы. И снова: “Как теперь будем жить?..” Я записала эти ее слова — первую реакцию на происшедшее.
Дальше я лечу уже на другом самолете. В Кутаиси встречные машины везут в столицу цветы. Разносятся траурные мелодии, в аэродромной жизни царит какая-то молчаливая торопливость.
Еще рывок — посадка в Тбилиси. Звоню из гостиницы на корпункт. Там все давно известно, уже ушла в Москву статья известного поэта Ираклия Абашидзе. С корреспондентом газеты Тинатин Донжашвили договариваемся о встрече и вскоре вместе едем по улицам города, безлюдным и молчаливым. Гнетут затаившиеся дома, тяжело ниспадающие траурные флаги, сиротливая обнаженность еще не распустившихся деревьев, зябко замерших под низкими серыми облаками.
Все зрелищные предприятия не работают, рестораны закрыты, магазины не торгуют…
До сих пор живет в моей памяти красивое, затуманенное лицо Тинатин Георгиевны — Тины. Мы работаем на корпункте, разговариваем с писателями — молчаливо сдержанным и сердечно отзывчивым Иосифом Гришашвили, с Георгием Лебанидзе, Родионом Коркия, с теми, кто приходит или звонит по телефону, рассказывает о встрече со Сталиным, восхищаясь его проницательностью, остроумием, обширным знанием литературы, проблем развития национальных культур. Но говорят уже не как о живом, соблюдая древний закон человеческой нравственности, — об умершем или только хорошее, или вообще ничего.
Время утекало в этих разговорах, в хлопотах о поездке в Гори, в самой поездке по Военно-грузинской дороге, проложенной через Главный Кавказский хребет, в окружении строгого величия гор, задумчивой дремоты древних развалин, одинокого храма, в первобытной тишине, где глохнет даже рокот мотора, затихают мысли о происходящем в стране.
В Гори все изменяется — здесь людно, особенно в мемориальном центре. Маленький дом-музей окружает многотысячная толпа. Темные одежды женщин, приглушенные голоса. Из мерного звучания их выделяются отдельные фразы: