Газета Завтра 252 (91 1998)
Шрифт:
Хлопьянов ступал по асфальту, как по живой дрожащей спине. Постоянно озирался на башню. Видел, что все совершаемое было задумано ею. Огромный истукан зажег в высоте красные огни, и эти огни были сигналом, возвещавшем о чем-то неизбежном и жутком. Стиснутый людьми, сотрясаемый подземной вибрацией, он был во власти истукана, подчинялся его каменной воле.
– Товарищи!..
– певуче вещал Трибун, невидимый в толпе.
– Враг разгромлен!.. Поступила последняя информация!.. Вертолет с Ельциным и его приспешниками поднялся из Кремля и улетел в неизвестном направлении!.. Москва наша, товарищи!.. Мы должны взять телецентр и объявить соотечественникам о нашей победе!…
В толпу вкатил грузовик. Сигналил, медленно пробирался, направляясь к козырьку застекленного входа. Хлопьянов увидел, что за рулем сидит знакомый водитель с азиатским лицом, улыбается завороженно, сладко стиснул узкие глаза. За грузовиком на мгновение раскрывалось пустое пространство. Хлопьянов шагнул в него, двинулся за кузовом, приближаясь к строению, окруженному толпой.
У входа Красный генерал взывал к кому-то сквозь толстое стекло. В слабо освещенном туманном углублении холла двигались все те же черные обезьяноподобные люди. Юноша с гранатометом зябко перескакивал с одной ноги на другую, держал гранатомет под мышкой, как студенты держат пенал с чертежами. Клокотов прижимался лицом к стеклу, показывая кому-то внутри кассету. Журналисты цокали камерами, водили окулярами. Хлопьянов видел, как азартно, неутомимо снимал длинноволосый репортер- иностранец, весь блестящий от пота.
– Эх, дубинушка, ухнем!
– крикнули из толпы водителю.
– Командир, давай жахни под обрез!.. Поставь им пломбу на жопу!
Водитель откинулся на сиденье, будто хотел с размаху ударить лбом. Толкнул машину вперед, набирая скорость. Она стукнула бампером в стеклянные переборки, осыпала стекла и застряла, не достав до вторых стеклянных дверей.
– Разгоняй сильнее!.. Хрен с ней, с кабиной!.. Вломи с разгона!..
– ревела толпа. Водитель азартно крутил баранку, пятился, выводил машину из-под козырька. Казак Мороз кричал, разгонял людей, освобождал пространство для таранного удара.
Красная шапочка гранатометчика ярко выделялась на темной стене. Стеклянные окна второго и третьего этажа были темны, но за ними угадывались притаившиеся люди. На противоположной стороне улицы мерцал голубоватый фасад телецентра. Хлопьянов пробегал взглядом по стеклянной занавеске фасада и вдруг испуганно ощутил себя под прицелом, как бывало с ним когда-то в горных ущельях, среди бесшумных, безжизненных склонов. На льдистой стеклянной стене едва заметно чернели две крохотные открытые форточки. Оттуда, из этих почти неразличимых отверстий, тянулись к нему тончайшие линии, из зрачков, сквозь канал ствола, толщу пустого воздуха, упирались в лоб, и казалось, меж бровей уселась живая щекочущая муха. И хотелось присесть, спрятаться за спины, уползти между ног шаркающих, переступавших людей.
– Пошел!
– ревела толпа, налегая на грузовик, толкая его вперед. Машина взревела, пошла, тупо, мощно ударила сквозь расколотые двери, вышибая из них остатки стекла. С металлическим скрежетом углубилась под козырек, сминая кабину.
– Дави сильней!
– орала толпа.
Среди множества мелькавших картин, орущих ртов, фотографических вспышек Хлопьянов своим боковым панорамным зрением увидел, как гранатометчик в красном колпачке вдруг стал оседать, сползать вдоль стены. Рядом с ним на стене в сумерках вспыхнуло и тут же растаяло облачко бетона, поднятое пулей. Хлопьянов не зрением, а всем пульсирующим, насыщенным живой кровью мозгом запечатлел полет снайперской пули из далекой форточки, через улицу, в гранатометчика.
– А ну еще тарань!..
– кричали водителю, который радостно и безумно махал из кабины рукой, отгоняя толпу, пятил грузовик, готовился к третьему тарану.
Хлопьянов запрокинул голову, мимо встречных взглядов толпы, ввысь, к отвесной глянцевитой стене. Сквозь стеклянный лоскутный занавес, звонко разбивая его в нескольких местах, осыпая шуршащие слюдяные осколки, протыкая стену стволами, ударили очереди, длинные, под разными углами, пульсирующие линии. Как отточенные ножницы, резанули по толпе. Хлопьянов услышал хруст срезаемых, рассекаемых людей. Тупое завершение очереди в живом человеческом мясе. Набивание этого мяса металлом, огнем и болью.
Несколько людей разом, почти беззвучно, упало, пространство вокруг Хлопьянова опустело, и в это пустое пространство под давлением толпы вталкивались другие люди, растерянно переступая через упавших. И по этим новым, накатившимся людям из стеклянной стены ударили автоматы. Получая пули в затылки, спины, поясницы, люди валились пластами, шевелились, стонали, истошно кричали. А в них сверху, из мерцавшей стеклянной стены били красные, белые, отточенные острия, валили с грохотом, ощупывали упавших колющими скользящими трассами, находили, втыкались в бугрящиеся от боли лопатки. Хлопьянов видел, как рухнул длинноволосый оператор, пытался подняться, тянулся к своей телекамере. Новая очередь разрыхлила его кожаную куртку, выбила фонтанчики крови. Он упал щекой на асфальт, выпучил мертвые синие глаза, выталкивая изо рта липкую жижу.
Хлопьянов, приседая и падая, разворачиваясь в падении на пятке, проехался по асфальту, вжимаясь в узкую щель между ребристым цветочным вазоном и двумя вповалку лежащими телами. Этим моментальным военным броском он спасся от автоматов, стрелявших через улицу, сверху, но в падении, подныривая под чье-то рыхлое недвижное тело, он ожидал удара из близких окон, из-под бетонного козырька, где застрял нелепый грузовик.
И оттуда, из темной глубины, ударили красно-желтые факелы, затрепетали вокруг грузовика, ожгли наседающую толпу, животы, груди, лица. Люди валились, обнимали воткнутые в них штыри, пытались их выдернуть. Хлопьянов близко от себя увидел Клокотова, изумленного, хватающего свою пробитую грудь, в которую продолжал погружаться тонкий пульсирующий огонь. Пятерня Клокотова, которой он хватался за грудь, была без двух пальцев, оторванных пулями, в груди, просверленной дрелью, лохматилась черная дыра. Все с тем же изумленным лицом Клокотов рухнул навзничь, его согнутая в колене нога помоталась, распрямилась, опала.
Он испытывал ужас, беспомощность, непонимание, ненависть, панику, преодолевая все это инстинктом военного человека, который моментально схватывает все многомерную, смертельно опасную действительность, выбирая в ней одну-единственную, спасительную для жизни возможность. Она состояла в том, чтобы не шевелиться, прижаться головой к ребристой бетонной вазе, заслонявшей от стреляющей стеклянной стены, а остальным телом вплотную приникнуть к двум уже мертвым людям, из-под которых вытекала какая-то бесцветная, прозрачная жидкость.
Кругом кричали, визжали, бежали врассыпную, роняли плакаты, шапки, сумки. Поскальзывались, получали пули в кости и мякоть, ползли, волоча перебитые ноги, пытались избежать секущих искрящих ножниц, выпасть из огненного фокуса, куда сходились долбящие пунктиры огня. Улица покрылась раскаленной плазмой. От бетонных плит отлетали ломкие, под разными углами, траектории.
Семеня на каблуках, бежала молодая кричащая женщина, тянула за собой упиравшегося мальчика. Упала, уродливо заголяя толстые ноги. Мальчик пытался ее поднять, хватал ее руки, голову, а потом, отброшенный невидимой, ударившей в него силой, опрокинулся и замер.