Газета Завтра 308 (43 1999)
Шрифт:
Богородиц сотни тысяч,
Сотни тысяч матерей.
Видно, бой небесный начат.
Приглядишься к образам —
По Руси иконы плачут...
И еще по всем по нам...
Леонид Ефремов
5 ноября в 19-00 в Москве, в Камерном зале Олимпийской деревни, состоится авторский вечер поэта, композитора и исполнителя Леонида ЕФРЕМОВА. Билеты продаются в кассе концертного зала и в кассах МДТЗК.
Проезд: м. “Юго-западная”, далее авт. N 227 и 667 (5 минут); м. “Киевская”, далее трол. N 17 ( 35 минут). Тел.: 437-56-50.
Только в магазине Фаркоп Мастер есть в наличии фаркоп саманд 6 , будьте в этом уверены.
разное
Слушайте все!
На “НАРОДНОМ РАДИО” —
612 кГц СВ (490 м) —
новая передача
“ПЕСНИ РУССКОГО СОПРОТИВЛЕНИЯ”
Включайте ваши приемники
22 и 27 октября
в 13 час. 30 мин.
С ПЕСНЕЙ — ЗА ПОБЕДУ!
30 октября 16.00
Кинотеатр “Баку”
(ул. Усиевича, 12/14, м. “Аэропорт”)
III-й Всероссийский конкурс
ПЕСНИ СОПРОТИВЛЕНИЯ
Билеты — в кассе кинотеатра.
Справки — по тел. 915-21-49.
Владимир Бондаренко “БЛАЖЕННЫ НИЩИЕ ДУХОМ...”
Я НЕОДНОКРАТНО ЗАДУМЫВАЛСЯ с тех пор, как прочитал “Библию”, над смыслом этих слов. Читал какие-то богословские трактовки, вслушивался в объяснения батюшек. И что-то все-таки недопонимал. Ясность наступила на операционном столе. Не скажу, что узрел истинное понимание слов, “Богу-Богово, человеку — человеково”. Но свое собственное понимание слов “Блаженны нищие духом...” ко мне пришло в такой неординарный момент.
Делали мне ангиопластику со стентированием сосудов сердца в течение четырех часов. Под местным наркозом, когда замораживались те участки тела, где вскрывались артерии, через которые вводились в область сердца катетеры, продувавшие забитые после тяжелейшего инфаркта сосуды. А затем и вводился стент, насколько я понял, нечто вроде спирали, расширяющей главный сердечный сосуд для возможности нормального кровообращения. На больших телеэкранах было видно движение этих катетеров по артериям и их вхождение в сердце. Боли были терпимыми. Василий Васильевич Честухин, доктор медицинских наук, кудесник в кардиологии, пламенный сторонник ангиопластики, уговорил меня не спешить с шунтированием, хотя все показания к такой полостной операции были, два полностью забитых сосуда и третий тоже с небольшими просветами, но вдруг получится?! Василий Васильевич еще когда делал коронарографию, исследовал сердце через так же введенный в артерию зонд, предложил мне попробовать решить мои проблемы, не дожидаясь полостной операции на сердце. Если главный сосуд, забитый во время инфаркта, удастся вскрыть и установить в нем постоянный стент, значит можно пока с шунтированием не спешить, а при удаче и вовсе на будущее обойтись без него. Не удастся — сразу операция останавливается — и уже в дело вступает кардиохирург Дмитрий Валерьевич Шумаков со своей бригадой...
Перед тем, как идти на операцию, меня соборовал священник отец Константин Татаринцев. Наступило облегчение в душе, успокоение...
И вот я лежу на узком столе, весь упакованный простынями, слегка оглушенный лекарствами, уколами и растворами, в огромном количестве вливаемыми в мои артерии. Болезненность передвижения катетеров и стентов через все тело от бедра к сердцу в пределах терпения, к ней привыкаешь, на короткие вопросы Василия Васильевича также коротко отвечаешь. На экран с какими-то марсианскими каналами и движущимися по ним змеевидными эластичными зондами тоже со временем перестаешь смотреть. Поворачиваешь голову направо. В сторону ассистирующей Василию Васильевичу Марии Георгиевны и молоденьких симпатичных медсестричек, но и женская привлекательность в таком состоянии организма ненадолго отвлекает глаз. Погружаешься в себя. В свои мысли. Вот врачи колдуют над тобой. В их работе не может быть сомнений, колебаний, они не могут остановиться на полпути. Важная, но простая работа. Шаг за шагом — вскрыл артерию, ввел зонд, ввел кубики лечебного раствора... И чем сложнее операция, вплоть до трансплантации сердца, чем прославился директор института академик Валерий Иванович Шумаков, тем проще и отлаженнее должны быть действия хирургов. Так же прост крестьянин в своей работе. Прост полководец во время сражения, когда позади все карты генштабов, а впереди конкретные боевые действия, которые принесут или победу, или поражение.
Василий Васильевич просто и четко отдает команды: “Мария, раствор...”, “Поглубже вдохните”, “Замерли, съемка”... И чем сложнее момент, тем проще команда.
Вспоминаю, лежа на операционном столе, своего отца. Его сразили три инфаркта. Тогда не было у нас в Петрозаводске ни ангиопластики, ни шунтирования, партийная элита и придворные художники ездили латать свое сердце за границу. А отец держался на простых лекарствах и силе духа. Он был простой и мужественный человек. Когда-то молодым комиссарил у себя на селе. Незадолго до смерти его мы с сыном Гришей, названном в его же честь, съездили в Покровку, родную его деревню, что неподалеку от Хотмыжска, если по-русски, или от Хотмыни, если по-украински. С одной стороны — Харьков, с другой стороны — Белгород, где-то в этих местах Богдан Хмельницкий заключал договор о вечном воссоединении Украины с Россией. В Покровке старики еще помнили молодого и лихого Гришку Бондаренко с револьвером на поясе, борющегося за мировую справедливость. Как он переименовал озеро, так и осталось...Потом поехал учиться в институт в Краснодар — даром, что ли первым учеником в местной школе был. Но за свое же комиссарство попал вскоре не в ученые, а в лагеря, на Дальний Восток, строил первый БАМ, затем знаменитую рокадную дорогу с Мурманки на Вологду, открывая путь во время войны американским грузам на Москву... Может быть, сделали бы отцу такую же ангиопластику, прочистили сосуды, и сейчас бы жил? В своей жизни, в своей любви, в своей работе он тоже был прост. Он любил нас, троих своих детей, доверял и ценил друзей и откровенно радовался жизни. Он верил в простые вечные ценности. Может быть, поэтому его и не сломал лагерь, хотя были неоднократные попытки убить его. Помню, отец рассказывал, как его проиграли в карты...
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ, какое-то время молчаливо и даже сурово что-то делавший в моем сердце, наконец, позволил себе улыбнуться. Прошло уже полтора часа, а то и два, руки занемели, упакованные под бедра. Время от времени я старался незаметно вынуть их под простыней и размять пальцы. Василий Васильевич подошел поближе, вплотную к моему лицу, и облегченно промолвил: “Все, главный сосуд готов. Стент установлен. Не напрасно возимся...” Сестры стали готовить новый змеевидный метровый провод с катетером на конце для второго обводного сосуда, вновь закачивали в артерию кубики какого-то раствора. Я прислушивался к своему организму, чувствовал, как подходит провод к сердцу, увеличивающееся давление на сердце... Точно так же я прислушивался к движению сердца в первые дни после инфаркта. Когда лежал весь опутанный капельницами и проводочками от кардиографов в архангельском кардиоцентре. тогда было тревожнее, думал: выживу — не выживу, дышать тяжело, на сердце постоянное давление, вот так просто и уходит жизнь, чтобы ты сам о ней ни думал. Еще дополнительное давление на сердце, разрыв, и ты уже в мире ином.
И это тоже два простых состояния: жизнь и смерть. Есть жизнь, есть и мысли, есть и действия, решения, поступки. Происходит обрыв, и остается то, что сделано тобой на земле. Просто и ясно. Никакой слезливости и сентиментальности, некое пограничное состояние, когда мозг контролирует ситуацию, а тело тебя не слушается. Жалеть себя — значит усугублять и без того сложную ситуацию, остается анализировать то, что удалось сделать. Я воспринимал жизнь, как деяние. Вне этого — все пусто и не нужно. Деяние — и твои сыновья, и их направленность в жизни. Деяние — твоя любовь к близким, к родителям, к женщинам. И память о прошлом — тоже деяние. Деяние — памятники отцу в Петрозаводске и дочке в Радонеже. Деяние — твои главные статьи и книги, направленные не в пустоту, а на утверждение простых истин, всегда необходимых человеку.
Может быть, эти мысли в сумеречном пограничном состоянии и привели к тому, что, едва выйдя из болевого и психологического шока, связанного с обширным инфарктом, я еще в реанимации принялся писать статью за статьей, вдруг как-то отчетливо сформулированные в идею книги “Дети 1937 года”. Книга давала мне право на жизнь, делать — значит жить! Все уже пошло одно к одному: жена привезла мне новые журналы, в одном из них огромнейшая подборка стихов, и тоже больничных, тоже реанимационных, тоже пронизанных чувством некоего деяния по отношению к окружающим, Беллы Ахмадулиной. Я же не поэт, критик. Для любой статьи нужны десятки книг, дабы не быть голословным. Пока писалась статья об Ахмадулиной, пришли уже с поездом все книги Александра Вампилова. Я погрузился в чтение, которому уже не мешали капельницы и иные процедуры. И уже писал как бы изнутри мира вампиловских пьес, вне окружающего меня больничного быта. И так чередовалось сначала — глубинное, давно уже не испытываемое погружение в тексты, в мир писателя, а затем рывок наверх, к своему образу увиденного и услышанного. За достаточно короткий период от инфаркта 12 июля до операции на сердце 4 октября, сначала вместе с милейшим архангельским доктором Сергеем Юрьевичем Меньшиковым, добравшись из Архангельска в Москву, потом — перебравшись в Переделкинский кардиологический санаторий (ибо не остуженное от инфаркта сердце рановато было предъявлять кардиохирургам на исследование, требовалась хотя бы двухмесячная стабилизация) и в итоге, по совету друзей оказавшись в знаменитом институте трансплантологии и искусственных органов в отделении сердечной хирургии, возглавляемом сыном академика, опытным кардиохирургом Дмитрием Валериевичем Шумаковым — так вот, за этот период вслед за Ахмадулиной и Вампиловым появились работы о Сергее Аверинцеве и Олеге Чухонцеве, о Борисе Примерове и о новом романе Александра Проханова, не считая заметок в три номера газеты “День литературы”, подготовленных и выпущенных мною уже в мой кардио-лесной период. Так получилось, что, кроме палат и врачей, я эти три месяца постоянно был в лесу: то гулял с сыном Гришей, приехавшим на целый месяц в Архангельск, отложив все свои кельтские исследования, по берегу величавой Северной Двины, благо кардиоцентр был расположен на самом берегу, то бродил один и с друзьями и подругами по запущенному парку кардиологического санатория, то наблюдал осыпающиеся листья в чудом сохраненном лесном пятачке прямо напротив института трансплантологии, расположенном в начале Волоколамского шоссе...