Где нет зимы
Шрифт:
«Здрасьте, я ваш сын Павел». Мама ни словом не намекнула, знает ли Василий Сергеевич Алексашин про Павла Васильевича Соловьева. Мне же не пять лет, я хорошо представляю, что так бывает: ребенок рождается, а отец про это знать не знает. Тем более он так далеко — Красноярск. А еще Алексашин может знать про меня, но не испытывать ни малейшего желания иметь со мной дело. Бросит трубку, и буду я как дурак…
Ладно. Все равно звонить в Красноярск сейчас не время: даже у нас почти ночь, а там-то еще позднее.
Со мной ясно, но есть еще вторая часть записки. Даже без нормального имени — только с ником. Кемаль-кеман. Мама в своем репертуаре.
Куда, кому я понесу эти циферки, этот скайповый ник-нейм?
Никуда и никому.
Я сам. Прямо сейчас. Комп стоит у мамы на столе.
Кемаль-кеман.
Лезть сразу в скайп я не стал. Сперва надо было провести разведку. Итак, Кемаль. Набрал в поиске. Так звали турецкого президента, и было это давным-давно. Он уже умер.
Кеман. Это восточный музыкальный инструмент. Что-то типа скрипки.
Кемаль-скрипка.
Ну-ка поищем его теперь по номеру в аське.
Так… Кемаль-скрипка заполнил тут на страничке с информацией довольно много строчек. Город: Istanbul.
Мне хватило нескольких секунд, чтобы понять: это Стамбул. Столица Турции.
Турции.
Где мы — а где Турция! Это еще хуже, чем Красноярск.
Пол — мужской, ну это попятно.
Возраст — 28 лет.
Я смотрел на эту цифру и лихорадочно считал. Маме сорок шесть лет. Гуль восемь. Плюс еще почти год. Двадцать восемь минус девять — это будет… Это будет девятнадцать лет. А сорок шесть минус девять — тридцать семь. Тридцать семь и девятнадцать…
Нет. Я нашел не того человека. Этот Кемаль-скрипка слишком молодой.
Но вот он — номер. Вот он — написанный маминой рукой. Все совпадает.
Аська Кемаля-скрипки смотрела на меня красным цветком. То есть поговорить нельзя.
И я решил проверить скайп.
Зеленый значок. Этот человек сидит сейчас далеко отсюда, в Стамбуле, в какой-то восточной сказке, где, тем не менее, есть компы и Интернет. Что я ему скажу? И, кстати, на каком языке?
— По-турецки-цацки-пецки, — пробормотал я, собираясь с духом.
А потом написал в чате. По-английски.
«Добрый вечер, Кемаль! Вы знаете Марину Соловьеву?»
И ответ пришел сразу же.
Ну конечно, английский — язык международного общения.
«Марину знаю. Вы кто?»
Даже не знаю, обрадовался я или огорчился. До этого самого мига я пытался верить, что это не тот человек.
«Я ее сын. Меня зовут Павел»
«Да, Марина рассказывала про тебя, Павел. А где Марина?»
«Когда вы разговаривали с ней последний раз?»
«Павел, где Марина?»
«Кемаль, когда вы виделись с ней последний раз?»
«Ответь, пожалуйста: что случилось? Где Марина?»
Я глубоко вдохнул и написал:
«Мама умерла».
Написанное на чужом языке, это выглядело не так страшно, как по-русски.
Кемаль замолчал.
А потом замигал значок видеовызова. Я нажал на ответ.
Мы сидели и смотрели друг на друга. Без слов. Я не знал, что сказать этому молодому кудрявому дядьке.
Ну что я мог ему сказать, если он смотрел на меня глазами моей младшей сестры?
Потом он спросил:
— Что произошло?
Наш разговор длился почти час. У Кемаля был странный акцент, но в общем мы понимали друг друга.
Они познакомились с мамой девять лет назад, когда она первый и последний раз ездила в Турцию. Я не помню той маминой поездки, я ведь был совсем мелкий тогда. Кемаль учился в консерватории, он на самом деле скрипач — отсюда и его ник. А в то лето он подрабатывал: играл в маленьком оркестрике в ресторане, куда мама пришла ужинать.
— Я хотел, чтобы она стала моей женой. Но она только смеялась, — сказал Кемаль.
— Она была тебя старше в два раза! — разозлился я.
— Ты еще маленький, ты не понимаешь, — ответил мне Кемаль.
Куда уж мне понять…
Мама уехала и после этого разговаривала с ним только по Интернету. Сначала писала мейлы, потом через аську, потом появился скайп. Но общались они нечасто. Последний раз он видел ее — вот так же, на экране компьютера, — год назад. Она не отвечала на его вызовы, но он видел каждый день, что она выходит в сеть, и надеялся, что у нее все хорошо.
Из разговора я понял две вещи.
Кемаль не знает даже, в каком городе мы живем.
И он даже не подозревает, что на свете есть Гуль.
Если бы мне рассказали про такое, я бы только посмеялся: прямо какой-то сериал для пенсионерок.
Так что я, пока слушал его, лихорадочно думал: сказать ли ему правду? Если мама этого не хотела, то какое я имею право? Но ведь зачем-то же мама оставила мне его координаты. Значит, хотела, чтобы я ему сказал? Или мама хотела, чтобы я решил сам?
Чтобы выиграть время, я спросил:
— Кемаль, ты женат?
Да. Сейчас он женат. Он женился полтора года назад.
— А дети у тебя есть?
— Дочке три месяца. Ее зовут Акгуль. Это означает «белая роза».
И тогда я сказал, что это красивое имя.
А Кемаль-скрипач, папа моей сестренки, улыбнулся.
Он был очень похож на нее. Он улыбался так же, как Гуль. Он взмахивал рукой с тонкими музыкальными пальцами — точь-в-точь как Гуль. Он, который не видел ее ни разу в жизни, даже голову к плечу наклонял так же.