Шрифт:
Пикуль Валентин
"Где же немцы?"
В полдень она стала потихоньку собираться. Тайком от матери Татьяна отложила в отцовский котелок - посуду старого солдата - немного постной гречневой каши, выбрала из-под квохчущих наседок четыре яйца и бережно завернула все это узелком в свой платок. Ковригу домашнего хлеба, еще теплую и душистую после печи, девушка торопливо сунула к себе за пазуху и, таясь по задворкам поселка, сбежала к речке.
На мосту Татьяна остановилась, испуганно огляделась - не видел ли кто ее? Но вроде никто
Татьяна скинула босоножки и, держа их в руках, легкими прыжками домчалась до опушки леса. Тоненькая и длинноногая, с трясущимися на затылке от быстрого бега кудряшками, она была похожа на девочку, спешившую в лес за ягодами. Бойким зверенышем нырнула она в сторону от тропы, в самую гущу ольховых зарослей, вдоль неглубокого оврага добежала до старого, поваленного ветроломом дерева. Здесь она остановилась и прислушалась: далекий гул фронтовой перестрелки едва достигал ее слуха, и только высоко в небе кружились два юрких "жучка" - самолеты. Их пулеметное клюканье было едва слышно.
Неожиданно ее окликнули по имени, раздвинулись невдалеке кустарники, и Павел сам вышел ей навстречу. Татьяна тихонько всхлипнув, припала ему на грудь, он нащупал у нее за пазухой хлеб, засмеялся.
– Немцы еще не пришли?
– спросил он.
Она молча качнула головой, и он, взяв у нее свертки с едою, повел ее в самую гущу кустарников. В этом году в лесу дико разрослись волчьи ягоды, он увлекал ее в их буйные заросли, багровые ветки хлестали ее по лицу. Они сели. Павел, жадно набрасываясь на еду, сказал:
– Здесь тихо. Давай всегда будем тут встречаться. Ладно? Ну рассказывай, что в поселке-то?
Она пожала плечами:
– Все так же. Нам на двор четырех солдат поставили с лейтенантом. Мама им картошку варит.
– А где живут-то?
– насторожился Павел.
– На кухне.
– Небось пристают к тебе, а? Ведь пристают?..
Татьяна вспомнила лейтенанта Володю, фамилии которого она даже не знала: он входил по утрам всегда с одними и теми же словами: "Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало." Дальше он, наверное, не помнил стихов и, зачерпнув воды, шел чистить зубы, очень несуразный и смешной в своих широко раздутых залатанных галифе.
– Чего молчишь?
– снова спросил Павел, опуская в котелок ложку. Пристают ведь, наверное, да?
Татьяна одернула юбку и отмахнулась:
– Ой, что ты, опомнись! До этого ли им теперь.
Потом машинально сорвала гроздь красных ягод, повертела их в пальцах:
– Красивые, а ядовитые.
Павел вдруг перестал жевать и спросил:
– А ты чего это смотришь так на меня?
Татьяна отбросила ветку, ответила прямо:
– Дезертир ты, Паша. вот и смотрю. Никогда дезертира не видела,
– Ну, - не сразу ответил он, - смотри, коли хочешь. Только я пропадать попусту не желаю.
Татьяна робко заглянула ему в глаза, коснулась рукою давно небритой впалой щеки:
– Почему?
– спросила она жалобно, - ну почему я такая? Ведь любого, как ты, я бы не то что кормить, а.
Она испуганно замолчала, и он тихо напомнил:
– Ну договаривай.
– Просто донесла бы о нем, - неожиданно твердо закончила Татьяна, - а вот о тебе не могу. люблю я тебя, Паша. люблю.
Лицо его, давно не мытое, продымленное у костров, словно осветилось изнутри:
– Любишь, да?.. Это правда?
– Очень, милый ты.
Он запрокинул ей голову и нежно поцеловал в губы. Заметив слезы в уголках ее крепко стиснутых глаз, горячо зашептал:
– Ну-ну, не надо плакать, родная. Вот погоди, придут немцы, так я из лесу-то выберусь. Заживем вместе. Нам ни до чего дела не будет. Пускай дураки воюют.
Татьяна поднялась, взяла котелок, молча пошла в сторону. Он проводил ее немного и, погладив по спине, попросил умоляюще:
– Так ты - не забывай, приходи скорее.
Поутру ударили заморозки. Лейтенант Володя, как всегда, пошел умываться, и под его сапогами уже отчаянно раскалывался хрупкий ледок. Татьяна видела в окно, как он ежится от утренней свежести, и думала о Павле: как-то он провел ночь в лесу, один, на голой земле, в тощеньком ватнике?..
Выбраться к нему для свидания ей удалось только через день. Волчьи ягоды еще издали полыхнули ей в глаза своим фальшивым пламенем, но Павел на этот раз не вышел к ней навстречу. Она долго искала его, исцарапав лицо и руки, потом даже стала звать его:
– Паша, Паша. это я, не бойся!..
Он выполз перед ней, как зверь, откуда-то из трущобы, страшный, рваный, зябко вздрагивая от холода, и первое, что спросил он у нее, было:
– Немцы пришли?
– Нет, не пришли.
Переступив ногами на одном месте, он плачуще сказал:
– Так что же они? Тоже мне, вояки.
Они разожгли маленький костерок, Татьяна подогрела ему домашние щи, дала ему водки. Он выпил, немного пришел в себя, и она сказала ему почти ласково:
– Нехорошо это, Пашенька. Надо бы уж тебе, как и всем.
Лицо у Павла как-то нервно перекосилось, и он больно ткнул ее в бок костяшками пальцев:
– Дура ты!
– сказал.
– Тебя бы туда, в адище этот. У немца-то техника, он из автоматов по нам шпарит, а мы что?.. Дадут тебе три патрона на день да сухарь еще с куском сахара - вот и воюй.
Татьяна стерпела этот удар, прижалась щекой к его плечу. Павел обмяк, ласково погладил по голове.
– Это не война, - сказал он.
– Ну а другие-то, Пашенька, как же? Воюют ведь!
– Драпают, а не воюют. До войны-то мы в школе вон как пели: "Броня крепка, и танки наши быстры." А где они танки-то? Где самолеты?..