Гебдомерос
Шрифт:
Пр.: Разбитая ваза была очень дорогой.
Пр.: Закрытая дверь нe поддавалась.
Возьмем пример с разбитой вазой. Легенда о ребенке-страдальце, которого мачеха по малейшему поводу награждает градом ударов, чистый вымысел. В этом легко можно было убедиться, увидев все семейство собравшимся посреди столовой вокруг черепков этой знаменитой родосской вазы, простоявшей на буфете более двадцати лет. Сидя на корточках, словно на невидимых скамеечках, все семеро членов семьи, уставившись в пол, рассматривали ее нежного цвета осколки. Но никто не двигался, никто ребенка не обвинял.Все смотрели на черепки с любопытством, как смотрели бы археологи на обнаруженную в земле статую, а одержимые палеонтологи – на извлеченное цапкой при свете дня ископаемое. При этом обсуждалось, как склеить черепки, и каждый предлагал свое. Кто-то утверждал, что знает умельцев, способных выполнить эту работу с таким мастерством, что не останется даже и следов. Хозяйка же дома (та, которую весь квартал считал настоящим кошмаром для юного Ахилла) была взволнована меньше других и первой разрушила чары созерцания. По мнению старшего брата Ахилла, всех членов семьи околдовал рисунок расположения черепков, образовавших на полу очертание всем известного созвездия, имеющего форму трапеции. [4] Картина опрокинутого неба заворожила до неподвижности всех этих уважаемых господ; и, хотя взгляды их были устремлены не вверх, а вниз, в момент созерцания они превращались в достойных последователей тех первых халдейских или вавилонских астрономов, которые прекрасными летними ночами бодрствовали на террасах, устремив взоры к звездам. В соседнюю же комнату никто не входил. Здесь обитали буфет, серебряный чайник и страх, наводимый живущими в пустых вазах тараканами. Воображение Гебдомероса никогда не отождествляло тараканов и рыб, однако два слова – огромныйи черный– пробуждали в нем воспоминания об одной душераздирающей сцене, в духе то ли Гомера, то ли Байрона, увиденной им однажды под вечер с каменистого берега пустынного островка. Эта сцена вызвала у Гебдомероса чувство разочарования, которого он тут же устыдился. Гладкое море великолепно отражало закатное небо. Время от времени, с хронометрической последовательностью, на небольшом расстоянии от берега рождалась длинная волна; она росла, ускоряла свой бег и с глухим рокотом обрушивалась на островок. Время от времени наступали тишина и абсолютное спокойствие. В один из таких моментов Гебдомерос впервые услышал мольбу жены рыбака. Сначала он подумал, что и она, и ее муж находятся в лодке в открытом море, поэтому воспринял слова песни как дурное напутствие рыбаку, как нечто, что рано или поздно неизбежно принесет несчастье этому человеку, постоянно подвергающемуся опасности из-за превратностей погоды.
4
Форму трапеции, как известно, имеют ковши
К счастью, тревожное состояние Гебдомероса в тот день длилось не долго, поскольку вскоре в тридцати шагах от себя он увидел рыбака, спокойно чинящего весла возле лачуги, распахнутые двери которой прежде скрывали его из виду. Этот эпизод отозвался в душе Гебдомероса смутной печалью, смешанной с разочарованием. Казалось бы, следовало радоваться тому, что рыбак не был съеден огромными черными рыбами в глубине темных вод и спокойно приводил в порядок весла у дверей своей лачуги. Но такова уж человеческая натура: она жаждет драм и трагедий. Мы всегда испытываем чувство разочарования, когда, приблизившись к месту скопления народа, убеждаемся в том, что это всего лишь толпа любопытствующих, окружившая продавца самописных ручек, в то время как издали нам виделась ужасная катастрофа с разбитыми вдребезги машинами и человеческими жертвами; то же чувство испытываем мы, когда наблюдаем, как два субъекта, жестоко оскорблявших друг друга, разрешают свой спор без драки, лишая нас зрелища грубой схватки, на которые так щедр американский кинематограф и, увы, столь скуп европейский. [5] Размышляя над этим, изучая и анализируя состояние своей души, Гебдомерос испытывал такое острое чувство стыда, какого не знал прежде. В гостиницу на ужин он отправился пунцовый, словно невинная девочка, которая, преследуя бабочку, оказалась в кустарнике и столкнулась со взрослой особью мужского пола; особь же эта, согнув и раздвинув колени, опираясь ягодицами на икры ног, готовилась справить нужду столь же внезапную, сколь и естественную.
5
В высказываниях Гебдомероса слишком часто звучат мысли и интонации Заратустры, чтобы считать простым совпадением явное соответствие этических суждений героя Кирико умонастроениям Ницше. У последнего, в частности, читаем: «Когда большой человек кричит: мигом подбегает к нему маленький; и язык висит у него изо рта от удовольствия. Но он называет это своим „состраданием"» (Ницше Ф.Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. II. С. 139).
Ужин в маленьком, выложенном галькой гостиничном садике, в компании двух похожих на сатиров бородатых особ, в белых, слегка грязных и мятых жилетах, с причудливыми брелоками на цепочках от часов, прошел весьма тоскливо. Один из них признался, что имеет обыкновение ночью просыпаться от голода; по этой причине он приучил горничную, когда та по вечерам готовит ему постель, ставить на комод полную кружку молока, и, прежде чем улечься и уснуть, он брал эту кружку, словно ритуальное возлияние, подносил к губам и залпом выпивал. Другой, который, несмотря на свой преклонный возраст, был еще более невежественным, чем первый, рассказывал, как он летней порой, когда город пустел (поскольку жители, спасаясь от жары, уезжали в деревню или на море), еженощно прогуливался вдоль аллеи апельсиновых деревьев в обнимку с двумя девицами легкого поведения. Рассеянно слушая эти разговоры, Гебдомерос пытался воссоздать картину, едва брезжащую в его памяти. Ему смутно припомнилось помещение без вида на море, куда свет проникал из единственного, но огромного выходящего на север окна, благодаря чему комната своим студийным освещением напоминала ателье художника; из окна видны были расположенная вдалеке пологая гора, противоположный склон которой спускался к заливу, и растущие у ее подножия деревья, в основном пинии. От сильных ветров, часто дувших с моря, они согнулись в позах эксцентричных танцовщиц; их вид забавно контрастировал с абсолютным покоем, царившим вокруг. В прозрачной атмосфере этого прекрасного осеннего дня несчастные пинии обречены были на чистилище вечной непогоды; за деревьями (в северной, прямо противоположной морю стороне) сиял своей швейцарской чистотой горизонт. И тогда Гебдомерос вспомнил Базель, мосты через Рейн, катящий изумрудного цвета барашками свои быстрые воды, и величественные горы вдали, возносящие к небу свои сверкающие на солнце снежные вершины. Внизу же находились пещеры, знаменитые тем, что в них обитали герои. Воинственные бахвалы в молодости, на закате жизни, приближаясь к порогу сладостного царства Вечности, они становились мудрецами и поэтами, и тогда беззастенчиво, как свойственно представителям мужского пола, питающим любовь к себе подобным, принимались обучать своих племянников изготовлению горьких лекарств из толченых трав и игре на лире, огромной и тяжелой, словно маленький собор. Осень оголила вековые деревья, и все же над горизонтом, на всем его протяжении, стоял гул вечности.
У святилищ, где под сохранившимися в неприкосновенности камнями, окончательно отсырев, покрывалось ржавчиной священное оружие Геркле, [6] несли стражу бородатые воины с прекрасными мужественными лицами. Вдоль кирпичных стен, на той стороне, куда не проникали солнечные лучи, вился плющ и зеленел мох. Это было время, когда повар Вальтадор извлекал из сундуков спрятанные туда на лето пересыпанные нафталином ковры и принимался выбивать их…
Ветры с моря Прекрасные храмы Летняя вечерняя Пора.6
Геркле в этрусской мифологии – прародитель этрусков. Отождествлялся с греческим Гераклом (римским Геркулесом).
Подходило к концу жаркое лето, время вечерних трапез на пляже. Гебдомерос помнил те ужины и то, как купальщики, поев на гнилой султанке и отравившись, всю ночь корчились от мучительных колик на нагретых летним зноем подушках в своих гостиничных номерах, где воздух был пропитан запахом линолеума и плохо вымытых общественных туалетов; а за открытым окном, внизу, в темноте, шумели размеренно бьющиеся о берег волны.
Теперь необходимо было подняться и уйти; эта мысль уже немалое время беспокоила Гебдомероса. Павлины, разгуливающие среди деревьев запущенного парка, волочили по земле свои глазчатые хвосты, душераздирающие крики птиц были вполне созвучны той особой атмосфере,которая окружала фасад вышедшей из моды виллы с длинной верандой, уставленной живыми растениями и искусственными цветами. Итак, главная проблема теперь – уйти. Бывают моменты, когда сделать это можно без труда: например, во время приема, где все приглашенные увлечены беседой и, оживленно жестикулируя, переходят из одной залы в другую, заботясь лишь о том, чтобы проявить свой интеллект и с блеском закончить начатый разговор; в таких случаях затеряться среди гостей и уйти по-английски очень просто; и, напротив, случаются другие ситуации, когда сделать это бывает весьма затруднительно. Так размышлял Гебдомерос, сидя в зале, вдоль стен которой, подобно суровому ареопагу, скрестив на гипертрофированных бюстах свои геркулесовые руки, стояли в позах чемпионов по борьбе, будто перед камерой фотографа, все эти пятидесятилетние дамы полусвета. Их неприязненные взгляды, словно пушки укрепившегося на вражеском берегу подразделения, направлены были на Гебдомероса. Чтобы решиться встать и выйти из этого адского круга, необходимо было иметь такое мужество, каким ни одна человеческая особь не обладает. Гебдомерос поэтому предпочел остаться и сделал вид, что с интересом рассматривает картины и другие произведения искусства, впрочем весьма посредственные, которые знал наизусть, поскольку видел их постоянно. В его памяти возник некогда запечатленный сознанием образ; сумерки, сады в вечерней дымке, артиллерийская казарма, землетрясение, или, как писали газеты, подземный толчок, обитатели квартала, вынужденные проводить ночи на улице, матрасы, в спешке выброшенные из окон и упавшие на центральную площадь рядом со статуей крупного политика в рединготе, держащего в руках каменный свиток с начертанным на нем именем автора монумента и датой создания работы. Кое-кто утверждал, что ожидается появление кометы, а с ней конец света, как, собственно, и предсказывали книги по астрологии. Звучание серенад вблизи некрополей, а затем эти удивительные ночи с каскадом цветов, спускающихся по воде, и морские волны, одна за другой несущие в дар пустынному берегу бесчисленное множество роз; и все это, чтобы в конце концов оказаться в числе прочих пациентов в этом огромном доме из стекла, идеальном убежище для дезертиров. Вероятно, поэтому в ту пору Гебдомерос все ночи проводил сидя на кровати и закрыв лицо руками; а на комоде рядом с трубкой и кисетом догорала свеча, изуродованная восковыми подтеками. Случалось, в такие моменты стена в глубине комнаты раздвигалась подобно театральному занавесу и взору представало зрелище иной раз жуткое, иной раз восхитительное: это был то океан в непогоду со злобными карликами, жестикулирующими и гримасничающими на гребне волны, то полный пьянящей поэзии и покоя весенний пейзаж с плоскими, утопающими в зелени террасами, окружающими скрытую зарослями цветущего миндаля дорожку; по этой дорожке, одетая во все белое, в состоянии отрешенности и покоя медленно следовала прекрасная молодая женщина. [7]
7
В зеркале метафизического воображения Кирико комнаты часто превращаются в мистическое пространство, являющееся и средой обитания призраков («демонов»), и сценической площадкой, на' которой они разыгрывают свою мистерию, а материальные атрибуты этого пространства (стены, окна, двери) не что иное, как олицетворенные понятия или ощущения. Ср. с отрывком – из очерка «Zeusi l'esploratore»: «На потолке, когда я следил за тем, как необратимо он устремляется в глубь комнаты, чтобы умереть там в прямоугольнике распахнутого п тайну улицы окна, я различал новые знаки зодиака. Под покровом ночи приоткрытая дверь прихожей выглядела величественно, словно надгробная плита с опустевшей могилы воскресшего» (цит. по: Arte italiana pr'esente… P. 633). В другом тексте, имеющем заголовок «Parcangelo affaticato» 1918 года, жилое помещение из среды обитанияпревращается в средство передвижения:«Моя комната – великолепным корабль, на котором я могу совершать фантастические путешествия, достойные упорного исследователя. ‹…› Каждый раз, когда меня охватывает любопытство, я бросаю работу, в домашних туфлях, на цыпочках, приближаюсь к приоткрытой двери и вглядываюсь в тайну прихожей…» (цит, по: De Chirico gli anni Trenta. A cura di Maurizio Fagiolo dell'Arco. Verona, 1998, P. 61).
«Но все это неважно», – говорил Гебдомерос, когда задумывался над тем, что представляет собой этот город в летние ночи. Показательный, девственный город эфебов; [8] пропорциональное и невысокое сооружение, напоминающее огромных размеров игрушку, которая, неоднократно побывав в употреблении, наконец водворена была на прежнее место. Город был обращен на юг, к морю; террасы домов выходили на север. Сюда приходили мечтательные подростки; повиснув на перилах террас и балконов, они всматривались в холодную даль: север привлекал их более чем какая-либо иная сторона света; позднее они и к западу почувствуют влечение, но в данный момент для них не существовало ничего, кроме севера. В полуденные часы межсезонья, весной и осенью, небо напоминало натянутый лист бумаги ровного синего цвета; сплошь синее, без обычной, более светлой полосы у горизонта, оно выглядело как потолок, нависший над юродом. В моменты наивысшего упоения вся эта юная орава девственных атлетов и женоподобных гимнастов, тренирующихся на светящихся беговых дорожках, утрачивала чувство сторон света, и в первую очередь – востока. Иной раз их массивные серебряные кубки и лавровые венки выкрадывали мальчишки, которые со стремительностью оленей пролетали вдоль арены на бронзовых от загара ногах. Тогда дети и эфебы оказывались в одинаковом положении, и тот, кто еще недавно мечтал о севере, забывал о своих грезах. Да, все эти юные существа бессознательно переживали самые волнующие моменты своей жизни. Позже и эфебы, уже имеющие опыт тренировок на спортивных площадках, и мальчишки, которые пока лишь развлекаются, строя из песка замки и устанавливая ловушки, куда черными оливками заманивают певчих дроздов, все они будут призваны: одни – заниматься общественными делами или с оружием в руках защищать священную родину, другие – заниматься коммерцией, строительством или же ваянием; созданные ими статуи обнаженных либо облаченных в соответствующие одежды воинов и известных политиков будут установлены в тенистых городских парках, где обычно гуляют с детьми кормилицы; кое-кого призовут осваивать далекие земли; они будут проводить вечера в повозках, оснащенных как передвижные дома, и в один прекрасный день, утомленные охотой, они навсегда уснут под мрачный вой гиен и шакалов. Окажутся среди них и те, кто займется торговлей и, заключив контракты с жителями соседних населенных пунктов, будет покупать и продавать различные товары, завернутые в упаковки, похожие друг на друга как родные сестры. Да, было очевидно, что сейчас вся эта молодежь переживает момент вечного настоящего.Увы, речь шла всего лишь о моменте, ибо природа, в которой все устроено разумно (во всяком случае, так считается), обычно не позволяет счастью такого деликатного свойства и такому глубокому длиться слишком долго, поскольку как большое счастье, так и большое несчастье может навредить нравственному здоровью этих чувствительных и импульсивных юношей. И по воскресным, выходным дням ощущение счастья было уже не столь острым. В этой цитадели чистого духа радостное чувство по-прежнему царило лишь среди рабочих, что неутомимо трудились, желая завершить свою работу в назначенный срок. Как самозабвенны песни людей, довольных тем, что они заняты делом! А была еще и работа постоянная, работа будничная, которая удерживала на краю бездны эти одержимые высокими метафизическими спекуляциями души. И даже ночью радостный шум работы эхом отдавался в аркадах зданий, спящих под усыпанным звездами городским небом. Полуденный час знаменовал собой кульминацию деятельности, развития, торопливого продвижения вперед (ибо, чтобы довести до конца почти завершенную работу, все утро, вплоть до полудня, в зное преждевременного лета длилась лихорадка последних
8
Эфебы – в Афинах и других греческих городах юноши старше восемнадцати лет, служившие в воинских частях и находившиеся на государственном обеспечении.
Было прекрасно и волнующе! Между тем в окнах того дома, что напоминал чем-то муниципалитет, а чем-то колледж, стали появляться тени; их достаточно четкие очертания прекрасно просматривались с улицы; это были очертания людей, собравшихся в комнате, – настоящий конгресс призраков. Там присутствовали генералы, министры, художники, во всяком случае по меньшей мере один художник, тот, что нюхал табак, чтобы не курить (врачи запретили); он медленно умирал, а вместе с ним умирал и его дом. Прежде, когда его крепкое тело излучало здоровье, дом этот, окруженный садами, цвел улыбками зеленых ставен; из окон, куда проникало весеннее солнце, открывался вид на живописные холмы с растущими на их склонах плодовыми деревьями; но мало-помалу повсюду стали вырастать огромные железобетонные строения; они медленно, но неумолимо зажимали дом в кольцо, и радость покинула его. Теперь и лица, встречающиеся на улице, были другими. Соседи больше не узнавали друг друга. Иной раз открывалось окно, и кто-то мелькал за портьерами в глубине темной комнаты; но поговаривали о том, что это скорее всего кто-либо из предков и, следовательно, это не более чем игра воображения. Гебдомерос же бежал и от этого стремительно нарастающего темпа жизни, и от этого неоспоримого изящества, которые отныне царили в квартале, и искал спасения в саду пиний. То были пинии-страдалицы, ибо среди этих деревьев, таких целебных, таких животворных, свирепствовала странная эпидемия. Ствол каждого из них обвивала, подобно гигантской змее, белого цвета деревянная лестница; эта винтовая лестница завершалась своего рода площадкой, а по сути ошейником, который сжимал горло несчастной пинии. Тот, кого домочадцы именовали королем Лиром, отсюдаразвлекался наблюдениями за различными птицами, пытаясь застичь их врасплох, в необычных положениях. Особый интерес вызывали у него воробьи. Насыпав на площадку крошки, стоя неподвижно, как колода, он утрачивал всякое сходство с человеческим существом. Не походил он и на статую. Даже в минуты отдыха, расслабившись, позой своей он никак не напоминал те скульптурные изображения, что располагаются на крышках саркофагов, будь то этрусские супружеские пары, или же фигуры вооруженных до зубов ландграфов. Не было в нем сходства и с непристойно нагими старцами со струящимися бородами и сладкими взорами, царственно опирающимися о ствол дерева, которые в античной пластике представляют собой реки и земное изобилие. Не похож он был ни на одного из раненых или умирающих гладиаторов. Облик этого чудака имел скорее не скульптурный, а окаменевший вид, подобный трупам, отрытым в Помпеях. [9]
9
Речь, разумеется, идет Кб 0 групах, а о гипсовых слепках жертв катастрофы, останки которых исчезли с течением времен. Во время раскопок в Помпеях, в городе, разрушенном в результате извержения Везувия в 79 году, археологи в верхнем слое затвердевшего пепла обнаружили пустоты. Заполнив пустоты гипсом, они получили точные слепки тел погибших. Ныне эти гипсовые слепки являются экспонатами города-музея.
Его попытки улечься на площадке завершались тем, что он сливался с ней в единое целое, выплощаживался,превращался в большой грубо обработанный брус, приколоченный в спешке к доскам, чтобы удержать площадку в равновесии в случае возможного, но никогда не случавшеюся толчка. Поэтому, когда он был в засаде, площадка казалась опрокинутой, поскольку естественно предположить, что укрепляющий прочность досок брус должен находиться внизу. С такого близкого расстояния воробьи имели поистине диковинный вид. Птичьи головы своей озадачивающей и тревожащей таинственностью не раз заставляли Гебдомероса погружаться в сложные метафизические размышления, и чаще всего он рассуждал о головках перепелок; среди прочих волнующих его воображение голов на первом месте была голова курицы, меньше беспокоила голова петуха, а еще меньше гуся или утки. Он считал голову птицы символом дурного, абстрактным предзнаменованием беды. Он полагал, что египтяне наделяли скульптурные и живописные изображения божеств и прочих существ птичьими головами с целью использовать их в качестве гомеопатического средства для излечения своих страхов и чрезмерной мнительности: зло излечивалось злом. Считал он также, что в Италии жест, обозначающий рога(дьявола), показывают по той же причине, то есть из суеверного страха. Эти мысли навещали его главным образом тогда, когда он оказывался среди пиний заброшенного сада; там, посреди заросших газонов, стояли брошенные бронзовые колесницы и скульптурные изображения толстокожих животных; утопал в грязи курятника носорог; а за стеной, с другой стороны того смехотворного заграждения, которое служило границей соседствующих владений, обозначенной лишь для того, чтобы их владельцы не ссорились, вытаптывая друг у друга капусту и латук, находилась небольшая гостиница.Увы, эта гостиница была не из тех приветливых гостиниц, где можно было подкрепиться, не из тех, что доставляли своими удобствами радость нашим дедам; эта гостиница будила мысли о бессмертии и пробуждала в памяти теорию, согласно которой ничто не может исчезнуть или быть уничтоженным, а все продолжает существовать, меняя лишь форму и материю; гостиница эта заставляла думать о метемпсихозе, [10] точно так, как это было в те дни, когда собирали виноград на холмах римской Кампаньи.
10
Метемпсихоз – учение о переселении душ – суть религиозной доктрины Пифагора, который, согласно легенде, уверял, что мог вспомнить, кем он был в прежних жизнях.
Что касалось времени сбора винограда, то Гебдомерос отлично помнил эту пору, вовсе не такую простую, как могло показаться на первый взгляд.
В прозрачном осеннем небе, как белые изваяния, плыли огромные облака; [11] в центре каждого в позе в высшей степени величественной восседал бескрылый гений; в это время на балкон своего загородного дома выходил исследователь; покинув свою комнату со стенами, увешанными шкурами и фотографиями, изображавшими темные суда, кажущиеся чернильными пятнами на сверкающих белизной ледяных торосах, исследователь в задумчивости принимался разглядывать расположившихся на облаках бескрылых гениев; в его представлении возникали образы несчастных полярных медведей, [12] цепляющихся за дрейфующие айсберги,и его глаза наполнялись слезами; он вспоминал свои собственные путешествия, стоянки среди снегов, неспешное трудное плавание в холодных морях Севера. «Дай мне твои холодные моря, я согрею их в своих».Слава милости богов! Ибо их два! Да, их два божества: Нептун белый и Нептун черный, иначе говоря, бог Севера и бог Юга; и с этими словами черный простирал к своему белому коллеге обвитые водорослями руки. Гебдомерос давно пришел к заключению, что черная раса благороднее прочих, что, в определенном смысле, именно ее представители обладают наиболее великодушным сердцем и чувствительной душой. Он был знаком с некоторыми негритянскими живописцами, один из них на очередной официальной выставке привлек его внимание картиной, которая называлась «Кавказ и Голгофа».Смысл ее не совсем был ясен, но уравновешенная композиция работы послужила основанием для присуждения ей серебряной медали. Годом раньше этот же негритянский художник снискал уважительные отзывы картиной под названием «На месте преступления».Вместо банальной сцены супружеской неверности он изобразил маленькую собачку породы грифон, застигнувшую врасплох двух воробьев, клюющих с накрытого в саду стола вишни, предназначенные для хозяйского завтрака. Что касается «Кавказа и Голгофы»,то здесь художник изобразил широкую пыльную дорогу, идущую вдоль скалы, столь невысокой, что простой кирки было бы достаточно, чтобы снести ее; всю скалу бороздили трещины, подобные морщинам, которыми Хронос покрывает лица старцев. [13] Вокруг воздвигнутых на ней трех крестов расположились римские легионеры с надменными лицами, в латных ошейниках, плотно облегающих их двойные подбородки; были здесь и растрепанные заплаканные женщины, и устанавливающие лестницу мужчины в трико; а внизу, у края дороги, был изображен Гебдомерос; сидя на камне в позе Ренана из известной картины Андре Брюйе «Ренан перед Парфеноном», [14] он в раздумье глядел вдаль, на заводской пейзаж с дымящимися трубами. «Мысль художника трудна для понимания» – этими словами начиналась статья в одной из ведущих столичных газет, которую знаменитый критик Стефано Спартали посвятил негритянскому живописцу. По поводу этой живописи написано было немало статей и исследований, однако она для всех оставалась загадкой. Когда же Гебдомероса, как друга художника, просили разъяснить ее смысл, тот отвечал, что он знает не более остальных, кроме того, вообще считает бестактным просить автора открыть тайну своей работы. Ему всегда нравилось в отношениях с людьми проявлять особый такт; полагая такт одной из основных человеческих добродетелей, он никак не мог позволить своим друзьям и знакомым предположить, что лишен ее.
11
Проплывающие в небе облака еще один образ, неоднократно возникающий на страницах романа; и в буквальном, и в метафорическом смысле он связан с темой «странствий». Г. Башляр, тончайший интерпретатор поэтических грез, замечает: «В конечном счете ничто не может противостоять приглашению к путешествию, которое мы получаем от облаков, непрерывно проплывающих на большой высоте в голубом небе. Грезовидцу кажется, что облако может все унести с собой: и горе, и металл, и крик» (Башляр Г.Указ. соч. С. 251).
12
Живописную аналогию образу бескрылого гения можно найти в композиции Кирико «Римская вилла» (1922. Нью-Йорк. Частное собрание). Изображенная в левом верхнем углу картины женская фигура на облаке идентифицируется М. Ф. дель Арко как «Богиня Истории» (см.: De Chirico.L'op'era compl'eta. Presentazione e apparati critici e f"ilologici di Maurizio Faggiolo dell'Arco. Milano, 1984. P. 109).
Бескрылые гении, таким образом, обнаруживают свое родство со спутницами Аполлона – музами. Их трансформацию в воображении «исследователя» в полярных медведей можно истолковать, лишь следуя склонной к мифотворчеству фантазии Кирико. В энциклопедии мифов, в главе, посвященной многозначной трактовке образа медведя, в частности, написано следующее: «В эпоху Возрождения получила распространение восходящая к т. н. Иероглифике Гораполлона трактовка легенды о медведице, вылизывающей новорожденного медвежонка и тем самым якобы придающей ему окончательную форму, как символа искусства, которое формирует и гармонизирует косную природу» (Мифы народов мира. М., 1992. Т. II. С. 130). В романе Кирико образная инверсия имеет скрытый смысл и указывает на исконное назначение Творческого Интеллекта гармонизировать и придавать художественную форму образам Памяти, Истории, Фантазии. Подобное толкование трансформации муз в медведей на первый взгляд может показаться излишне произвольным. Однако правомерность его подкрепляется примером из живописной практики Кирико. В композиции «Тревожные музы» (1917. Милан. Частное собрание) художник изображает муз в виде фантастических фигур, напоминающих детские игрушки с взаимозаменяемыми элементами. Спутницы Аполлона, чья задача гармонизировать мир, питать и услаждать человеческий дух, предстают здесь в образе будоражащих воображение фантомов. Гетероморфоз муз кажется одновременно и забавным, и устрашающим. Для зрителя остается загадкой, видит ли он самих муз, преображенных волей прихотливой фантазии создателя полотна, или же музы, оставшись «за кадром», руководят разыгрываемым «призраками» спектаклем.
13
Хронос – наименование времени, которое народная этимология сближала с именем титана Кроноса, сына Урана и Геи. В римской мифологии Кронос известен под именем Сатурна и символизирует собой неумолимое время.
14
Андре Брюйе (1857–1914), ученик Жерома, дебютировал в Париже в Салоне 1879 года. Его живописные композиции «Ренан перед афинским Акрополем» и «Мишле и Кине, приветствуемые студентами» (1901) украсили один из залов Сорбонны.
В остальном жизнь Гебдомероса протекала монотонно. Вставал он рано утром, как правило разбуженный шумом, смехом и разговорами обитателей дома, поскольку окна его комнаты выходили во двор. Едва проснувшись, поднимался и шел к окну открыть ставни; из окна же видна была та часть дома, что находилась напротив корпуса, в котором он снял комнату; зрелище, представавшее его взору, всегда было одним и тем же: перед окнами кухни прислуга чистила щетками одежду, а прямо напротив его окна некий артиллерист, денщик полковника, каждое утро складывал брюки своего начальника, предварительно почистив их ветошью, смоченной бензином. Этот вояка усердно ухаживал за домработницей, и, когда Гебдомерос, растрепанный и полусонный, появлялся в окне, оба встречали его насмешливыми взглядами. В отсутствие же денщика полковника служанка, хорошо сложенная, яркая блондинка, прозванная одним из друзей Гебдомероса стрекозой, была со своим соседом значительно любезнее. Озабоченный и задумчивый вид Гебдомероса вызывал у нее интерес, и иной раз, увидев его в окне, она обращалась к нему с вопросом, не испытывает ли он тоски по родным местам; однако Гебдомерос на такие вопросы отвечал, как правило, уклончиво. Симпатия молодой служанки к соседу росла с каждым днем, и ей даже казалось, что это чувство может перерасти в любовь, однако неожиданное событие одним ударом разрушило ее самые дорогие мечты и иллюзии. Однажды после полудня, ближе к концу прекрасного апрельского дня, девушка, стоя на кухне у окна, чистила серебряный чайник; она была одна, думала о Гебдомеросе и в этот момент увидела его выходящим во двор с тремя друзьями. Один из них, заметив в углу двора старый ботинок с оторванной подошвой, задумал изменить местоположение этой обувки умелым ударом ноги; Гебдомерос тут же, спешно, но аккуратно сложив на ближайшем подоконнике шляпу, трость и пальто, с энтузиазмом принялся гонять перед собой старый башмак; четыре друга, таким образом, сымпровизировали во дворе дома футбольный матч; Гебдомерос же был возбужден и разгорячен больше других, полностью утратив свой унылый и задумчивый вид, он прыгал, как дикарь, и издавал радостный вопль каждый раз, когда, коснувшись ногой старого ботинка, посылал его над головами своих друзей, которые с сумасшедшими криками и смехом пытались уклониться от удара. С неприятным чувством юная домработница закрыла окно, поставила недочищенный чайник на кухонный стол и, усталая и разочарованная, плюхнулась на табуретку: «А я-то, – подумала она с грустью, – я-то решила, что по крайней мере он не такой, как все».