Генерал Ермолов
Шрифт:
«Правительство допустило водворение в Кабарде мусульманской веры, и получило священнослужителей, озлобленных против нас. Порта с намерением подсылала их к нам… Но долгое бремя ничто не могло поколебать доброго отношения кабардинцев к русским. Слишком равнодушное к переменам начальство только тогда стало противиться оным, когда меры насилия сделались необходимыми… Поэтому люди, прежде желавшие нам добра, охладели, неблагонамеренные сделались совершенными злодеями. Веру и учреждения свои все решились защищать единодушно.
Корыстолюбивые муллы взяли на себя разбирательство дел, прежние суды были уничтожены. Князья и
Государь требовал при наведении порядка использовать прежде всего меры убеждения и лишь в крайнем случае допускал насилие, чтобы не давать кабардинцам повода обвинять русских в напрасном пролитии крови.
Близ Георгиевска Ермолова встречали кабардинские князья, явившиеся кто по доброй воле, а кто по вызову. Он долго разговаривал с ними, советовал удерживать своих узденей от разбоев, которые могут повлечь за собой строгое наказание. Алексей Петрович не обольщал себя надеждой, ибо хорошо «знал, что все они много обещают и ничего не исполняют, но не мог приступить к мерам смирения», не зная, какие дела ожидают его по прибытии в Тифлис.
Покидая Георгиевск, главнокомандующий приказал взять от Кабарды заложников, предупредив, что за всякий разбой на линии они будут расплачиваться своей жизнью.
В то же время он обратил внимание на дисциплину среди донских казаков, нёсших службу на передовых пикетах. Они позволяли кабардинцам совершенно безнаказанно разбойничать в пределах России, нередко спали на посту. Алексей Петрович отдал под военный суд двух младших офицеров, обвинённых в нерадивом отношении к делу.
10 октября 1816 года Алексей Петрович прибыл в Тифлис и приказом объявил о вступлении в командование отдельным Грузинским корпусом.
«Приняв начальство над войсками, Высочайше мне вверенными, объявляю я о том всем новым по службе моим товарищам от генерала и до солдата. Уважение Государя Императора к заслугам войск учит меня почитать храбрость их, верность и усердие, и я уверяю, что каждый подвиг ваш на пользу службы возложит на меня обязанность ходатайствовать у престола Государя, всегда справедливого, всегда щедрого», о поощрении вас достойной наградой{379}.
Бывало, и в XVIII веке, поднимая солдат в атаку, некоторые генералы, например, Матвей Иванович Платов, взывали:
— Товарищи, русские, братья, за мной!
Но в приказе по войскам до такого демократизма, кажется, никто не опускался. Ермолов гордился этим и в письме к двоюродному брату Денису Васильевичу Давыдову писал, «что немногие смели называть солдат товарищами». А проконсул (как назвал его Александр Сергеевич Грибоедов) позволял себе такое и в прошлом, и в будущем. Этим обращением он приводил офицерскую молодежь в восторг. Один из них рассказывал:
— Мы беспрестанно читали, повторяли этот приказ и вскоре знали его наизусть{380}.
С подчиненными Алексей Петрович держался просто, как старший товарищ. Он был доступен для всех, не позволял себе сидя приветствовать даже самого младшего из офицеров, интересовался жизнью солдат, освободил их от излишних учений, ибо им и без того постоянно приходилось быть в боевой готовности. Муштра же к умению воевать ничего не прибавляла.
А какие велись разговоры между «товарищами»! Какие писали они письма друг другу! Об этом и сам Алексей Петрович пока не догадывался. Содружество «ермоловцев» еще не оформилось, но первые шаги на пути к этому уже делались.
Офицерам Кавказского корпуса не раз приходилось слышать, как солдаты говорили:
«Дай Бог всю жизнь прослужить с таким начальником! За него готовы пойти в огонь и в воду».
Николай Фёдорович Ртищев, непосредственный предшественник Алексея Петровича в должности наместника, покидая Закавказье, писал царю:
«Приняв край здешний в бедственном положении, обуреваемый волнениями, разлившимися по всем частям Грузии, теснимый напором многочисленных войск двух сильных держав, Персии и Турции, разоряемый вторжениями в Кахетию значительных дагестанских сил с целью восстановления власти беглого царевича Александра Ираклиевича, край, истребляемый смертоносной язвой и доведённый до крайности чрезвычайным голодом, я оставляю теперь оный в цветущем состоянии, наслаждающимся совершенным внутренним спокойствием, изобилием и ничем не нарушаемым благоденствием, а извне — безопасностью от соседей»{381}.
Так представлял итоги своего наместничества генерал Ртищев.
А вот Ермолов видел их совсем в другом свете. С юга на Кубу постоянно нападали дагестанцы. Кахетию разоряли лезгины, в Картлию вторгались осетины. Гурию со стороны моря беспокоили аджарцы, Абхазию — убыхи. И причина этих бед заключалась не только в том, что правительство не имело сил и средств держать горцев в повиновении, но и алчность персидских чиновников, с которыми те делились добычей.
Вряд ли Алексей Петрович предполагал, какой объем работы предстоит ему проделать, когда рвался на Кавказ. Но отступать было поздно. Теперь, засучив рукава, он готов взяться за дело и навести порядок, о котором здесь со времен Павла Дмитриевича Цицианова никто не вспоминал. Лишь бы хватило сил. А силы были. Да и «доброй воли к трудам» ему не занимать.
Ермолов сменил в должности наместника генерала Николая Федоровича Ртищева, вместо которого Кавказом, в сущности, управляла его жена. В каком состоянии принял он подведомственный край и вверенные ему войска? Подробный ответ на этот вопрос Алексей Петрович даёт в письме от 26 января 1817 года, адресованном всесильному тогда графу Алексею Андреевичу Аракчееву. Нет необходимости приводить его полностью, чтобы не выбиваться из стилистики повествования, но на отдельных положениях сего послания надо остановиться.
Знакомство с краем началось с административного центра, где находилась резиденция главноуправляющего. Тифлис — город многолюдный, населенный постоянными жителями (без малого двадцать тысяч человек) и гостями, приезжающими на Кавказ по делам службы из столиц и соседних губерний. Полиции в нем не было, кроме «нескольких негодных квартальных», поэтому за порядком никто не следил. Налоги собирались без учета каких-либо правил, а деньги расходовались без контроля. «Богатый и бедный платили поровну с лавки и комнаты. Различие состояний не принималось в рассуждение». Право же, не у ртищевских ли чиновников учились нынешние финансисты, определяя ставку подоходного налога и с зажравшихся олигархов, и с нищих профессоров вузов, которые не берут взяток?