Генерал Кутепов
Шрифт:
"Третья" Россия настороженно глядит на Белую, старую Россию. И что же она видит? Непонимание. Деникинский закон предлагает мужикам отдавать каждый третий сноп владельцам земли, бывшим помещикам. Да, прежние собственники возвращаются. Деникину некуда деть этих добродушных помещиков, не умеющих жить. Они прилепляются к добровольцам и тащат их назад, куда-то в трясину.
Да, добровольцы лучше, возвышеннее, у них — душа. Но мужикам этого мало. Они видят: чужие.
Неужели надо пройти через страшный туннель полного разрушения старой России, чтобы содрать с нее эту шкуру отчуждения? Если это так, то
Обречена!
И летний рейд казачьего конного корпуса генерала Мамонтова, пронизавший красные тылы, как стрела, и победы на Украине, и щедрая помощь оружием и снаряжением со стороны Англии, решившей наконец вести свою многослойную политику с учетом интересов Вооруженных сил Юга России, — все это пустяки перед лицом хмуро глядящего мужика.
К тому же былые патриотические круги российских промышленников и торговцев, прежде заинтересованные в защите своих рынков от зарубежных конкурентов, теперь находились словно в помрачении и не могли стать выше сиюминутных своих выгод. Чего стоили, например, призывы деникинского Управления торговли и промышленности к донецким шахтовладельцам продавать уголь Добровольческой армии? Почти ничего не стоили. Шахтовладельцам было выгоднее продавать уголь в Константинополь, где стоял флот союзников, и получать твердую валюту, чем отечественные "колокольчики", на которых был рисунок Царь-колокола.
"Они, как свиньи, своим бессердечием подтачивают великий дуб, желудями которого кормятся", — без околичностей припечатывало "Вечернее Время".
Никто не понимал, что это конец.
Неужели эти пятнадцатилетние гимназисты и капитаны Ивановы должны были выковывать белую победу? Они одни? Да с ними великие тени — Петр, Екатерина, Суворов, Скобелев, Столыпин.
Мертвая Великая Россия пыталась победить.
В обозе добровольцев неудержимо двигалась месть.
Будто не было революции, будто ничего не произошло, надвигалась она на "третью", народную, или вернее — простонародную Россию.
"По дошедшим до меня сведениям вслед за войсками при наступлении в очищенные от большевиков места являются владельцы, насильно восстанавливающие, нередко при прямой поддержке воинских команд, свои нарушенные в разное время имущественные права, прибегая при этом к действиям, имеющим характер сведения личных счетов и мести. Приказываю такие явления в корне пресекать и виновных привлекать к строгой ответственности". Эта телеграмма Главнокомандующего должна была остановить или хотя бы заставить задуматься.
Но как можно было остановить того, кто по-иному просто не умел жить?
Деникин хотел, "чтобы всем было хорошо", надеялся уравновесить интересы, чтобы объединить крестьян, землевладельцев, промышленников, интеллигенцию. В итоге он никого не объединил. В его обозе находились все те же три разрозненные силы.
С взятием Курска 1-й корпус выдвинулся вперед. Слева и справа от него шли конные корпуса Шкуро и Юзефовича. Напор был сильным, дух — крепким.
В этот решающий для наступления момент командующий Добровольческой армией генерал Май-Маевский приказал выделить из кутеповского корпуса шесть полков
Кутепов не находил себе места. Почему ослабляется корпус?
Спорить он не мог, надо было подчиняться. Он чего-то не понимал. Разве нельзя было оставить на Украине только сдерживающие силы, а все бросить на Москву?
Ему мог бы ответить генерал Слащев, который в ту пору как раз воевал с батькой Махно. Вот его записки:
"Союзники давали деньги, рассчитывали возместить свои расходы русским углем и нефтью.
Началась разбойничья политика крупного капитала. Появились старые помещики, потянувшие за собой старых губернаторов. Интересы мелкой русской буржуазии, создавшей Добровольческую армию, стали как бы попираться интересами крупного международного капитала.
Борьба из внутренней постепенно и совершенно незаметно стала превращаться в борьбу интернационального капитала с пролетариатом. Даже мелкобуржуазные массы почувствовали гнет и частью отхлынули от белых. Пролетариат поднял голову, начались восстания. Создались внутренние фронты".
Вряд ли Кутепов согласился бы тогда со слащевскими выводами. Его корпус борется на стороне британских банкиров против русских людей? Что за чушь! Он борется за Российскую державу, за Отечество.
Перед кутеповским корпусом собирались все новые красные дивизии и полки. Наиболее крупные части — Латышская дивизия сосредоточивалась на левом фланге под Карачевым, а Конная армия Буденного — на правом, в стыке с Донской армией.
Кутепову предстояло брать Орел. У него не было сомнений, что он легко возьмет этот город. Дело было в другом: в целесообразности мгновенного занятия Орла.
На совещании в штабе корпуса Кутепов прямо объяснил свои сомнения:
— Об этом я только что говорил по прямому проводу со штабом армии. Говорил, что я Орел возьму, но мой фронт выдвинется, как сахарная голова. Когда ударная группа противника перейдет в наступление и будет бить по моим флангам, то я не смогу маневрировать — часть своих полков мне и так пришлось оттянуть к соседним корпусам после того, как их ослабили да у меня самого отняли шесть полков… А мне все-таки приказали взять Орел.
Большого энтузиазма в его словах никто не слышал.
Да и откуда быть энтузиазму? Что-то не увязывалось. На Украине — Махно, на Дону — строптивые казаки, на Кубани — "самостийники" из Кубанской Рады. И меж ними словно нет России.
Орел заняли, Май-Маевский прислал Кутепову веселое поздравление: "Орел — орлам!"
А тревога не проходила, росла.
Белая Россия была окружена врагами. Она уповала, что народ сам очнется и разберет, на чью сторону вставать. А что народ? Ждал, кто победит.
Красные, хоть и лучше владели средствами управления народа, от заведомо невыполнимых обещании до жесточайшего террора, в отличие от белых этого молчаливого народа все-таки боялись. Против Добровольческой армии были брошены латышские, эстонские, украинские части, ничем не связанные с населением центральной России. Они должны были сцементировать оборону. Ленин придавал этому настолько большое значение, что лично подсчитывал по карте срок прибытия латышских стрелков к Орлу и следил за ходом переброски.