Генерал террора

Савеличев Аркадий

Она слишком хорошо знала брата. Искра неуверенности, пускай и самая малая, передалась и ей.

— Вот видишь? У тебя сомнения.

Но он уже взял себя в руки:

— Как же без сомнений, Вера. Сомневайся... доверяй и проверяй!..

— Ты всё проверил? Ты хорошо проверил? Не ловушка — Москва?

Чем больше ему возражали, тем сильнее крепла его уверенность. Так было всегда. Так стало и сейчас.

— Москва ждёт меня. Москва подпольная, тайная, но всё равно — Москва. Не Париж бордельный, не словоблудная Варшава. Москве нужен вождь, ей нужен, если хочешь знать, верховный правитель!..

— Ты не забыл, что стало с сибирским верховным правителем? Твоим любимым Колчаком?

Никто другой не смог бы так жестоко упрекать в крахе всего, что было связано с адмиралом, пославшим его в эту растреклятую Европу. Никто! Сестра — могла. Она рубила последние засеки на его дороге домой; она валила вековой лес на тайных, единственно ещё возможных тропах:

— Остановись. Подожди. Оглянись! Я понимаю, Серж Павловский зовёт тебя в Москву. Зовут другие соратники, посланные впереди тебя. Но зовёт ли наш варшавский друг — «Железный Феликс?» С таким жестоким отчеством — Эдмундович!

Как ни умна была, отговаривая брата от этой поездки, но ведь только разжигала упрямство. На помощь пришёл друг душевный, друг первородный — Ропшин. Он уже вопрошал:

— Ну, хорошо, Серж Павловский не понимает, моего «Вороного» принимает за «Бледного» — видите ли, не столь героично я его изобразил! Но ты? Ты, Вера? Сейчас такой миг, что во мне нет никакого геройства. Просто хочу домой. В Россию. Разве Ропшин может в этом отказать Савинкову?

Вера колебалась, прежде чем опустила по-бабьи руки:

— Не может... В таком случае я еду с тобой до Варшавы.

— Вот это дело! — совсем повеселел Савинков и сгрёб сестрицу в охапку. — Собираемся, билеты уже заказаны.

Гибельный круг сужался, потому что всё больше и больше людей вовлекалось в круговорот между Парижем, Москвой и Варшавой. Эмиссары сновали взад и вперёд, готовя для своего вождя «окно» на границе. Не диверсант же, не дрожащий от страха лазутчик, не сума перемётная — сам Борис Савинков изволит прибыть в Россию. Са-ам!..

Он забыл своё собственное старое правило: «Не доверяй!» Никому не верь. Ни врагам, ни друзьям. Особенно — друзьям»…

Правда, в Варшаве, которая была перевалочным пунктом, ещё оставались здравые люди. На донесении своей разведки о тайном намерении Бориса Савинкова перейти границу хитромудрый «пся крев» Пилсудский написал: «Не верю».

Ошибся, ошибся...

В Варшаву, как шляхом сквозным, несло великолепную русскую четвёрку. Ибо как же без Саши Деренталя? Как без Любови Ефимовны?.. Она расплакалась, заламывала свои прелестные руки:

— Вы, вы... бездушный человек, Борис Викторович! Вы едете в Москву... и хотите меня бросить в этом вонючем Париже?!

Разве можно спорить с женщиной после таких слов?..

* * *

Своей милой ручкой, но его горькой мыслью она воспроизведёт весь этот тайный переход границы. Господи! В ней, под дамской кокетливой шляпкой тоже кроется свой Ропшин... Интересно, какой ей дать псевдоним? Женщины любят мужские псевдонимы. Жорж Занд. Антон Крайний... хотя всего лишь Зинаида Гиппиус, несчастная 3. Н. Антон! Крайний! В таком случае почему бы Любови Ефимовне не быть... Последней?! Да, Гаврош Последний! Вот так — хорошо.

Рука Гавроша Последнего чертила роковые письмена:

«15 августа 1924 г.

На крестьянской телеге сложены чемоданы. Мы идём за ней следом. Ноги вымочены росой. Александр Аркадьевич двигается с трудом — он болен. Сияет луна. Она сияет так ярко, что можно подумать, что это день, а не ночь, если бы не полная тишина. Только скрипят колеса. Больше ни звука, хотя деревня недалеко.

Холодно. Мы жадно пьём свежий воздух — воздух России. Россия в нескольких шагах от нас, впереди.

— Не разговаривайте и не курите...

На опушке нас окликают:

— Стой!

Польский дозор. Он отказывается нас пропустить. Мы настаиваем. Люди в чёрных шинелях начинают, видимо, колебаться. Борис Викторович почти приказывает, и мы проходим.

Фомичёв вынимает часы. Без пяти минут полночь. Чемоданы сняты с телеги. Возница, русский, плохо соображает, в чём дело. Но он взволнован и желает нам счастья. Теперь мы в мокрых кустах. Перед нами залитая лунным светом поляна. Фомичёв говорит:

— Сначала я перейду один. Андрей Павлович ждёт меня на той стороне.

Он уходит. Чётко вырисовывается на белой поляне. Вот он её пересёк и скрылся. Через минуту вырастают две тени. Они идут прямо на нас.

— Андрей Павлович?.. — спрашивает Борис Викторович, близоруко вглядываясь вперёд.

Двенадцать часов назад Андрей Павлович в Вильно расстался с нами. Он поехал проверить связь с Иваном Петровичем, красным командиром и членом нашей организации.

Мы берём в руки по чемодану и гуськом отправляемся в путь. Из лесу выходит человек. Это Иван Петрович. Звенят шпоры, он отдаёт по-военному честь. Сзади кланяется кто-то ещё.

— Друг Сергея, Новицкий, — представляет Андрей Павлович. — Он проводит нас до Москвы.

Мы выехали в Россию по настоянию Сергея Павловского. Он должен был приехать за нами в Париж. Но он был ранен при нападении на большевистский поезд и вместо себя прислал Андрея Павловича и Фомичёва.