Генерал террора
Шрифт:
Всё же возвращаться прежними коридорами Савинков не рискнул. Смольный он знал распрекрасно, ещё по прежним студенческим временам. Лабиринты переходов, смежных и перекрёстных коридоров, зал и рекреаций, разных подсобных, обслуживающих лестниц выводили ведь не только к парадному подъезду; ими пользовались и великодушные девицы Смольного, и ихние ночные дружки-революционеры... Вся и разница, что сейчас ещё нужно покруче цигарку в зубы, — было, было приготовлено с пяток козьих ножек. Савинков шёл вразвалку, никому не уступая дороги. Это здесь любили.
— Вот даёт пехота!
— А морячок за него в карауле сопи?
— Ла-адно! Что, браток, не сильно ли перебрал?..
Отвечать надо было не думая:
— В-вполне р-революционно, братишки! Только что сменился с поста — имею право?
— Имеешь... вот счастливец!..
Но надо было выйти ещё и за ограду.
У боковой малоприметной калитки — по давним воспоминаниям, ах, какой счастливой! — торчали часовые. Тоже кто-то пользовался потайным ходом... Савинков пошёл с разудалым присвистом, конечно, покачнулся и сунулся всей козьей ножкой прямо в чью-то бороду:
— Бр-раток... э-э, браток?.. Погасла, з-зараза. Зажжём р-революционную?..
Козья ножка, сверху, как патрон, прикрытая ватным пыжом, вспыхнула так, что и бороду чуть не обожгла.
— О, чёртушко!.. — одобряюще проводил его часовой. — Сразу видно, наш паря!
Напарник ответил более подозрительно:
— А ты забыл, что только один человек может пользоваться этой калиткой?..
Кто кому отвечал — уже не имело значения. Темнота Улица. Родная стихия. Савинков достал из потайного кармана сигару, откусил родимо пахнувший кончик, прикурил от ненавистной козьей ножки, а саму её отшвырнул назад, к ворчавшей солдатскими языками калитке.
Так, с сигарой в зубах, и 3. Н. на перекрёстке встретил.
— С ума сойти, мадам! Неужели вы всё это время торчали здесь?
— Да как же не торчать, когда вы, Борис Викторович, торчали в самой пасти!..
— ...Да-да, милейшая 3. Н. В пасти революции. Нашей революции! Ради которой мы десять с лишком лет метали бомбы и палили из браунингов. Гип-гип, ура!
Он был в прекрасном настроении.
— Как говорят товарищи, я надрался... надрался в компании с товарищем Троцким. Да! Тьфу, — невежливо сплюнул под ноги. — Терпеть не могу водку, но пришлось — пришлось, дражайшая 3. Н. Так что самое время запить её чайком. Угостите?
Она очнулась от нервного транса и песенно, даже как-то молитвенно пропела:
— Бори-ис Викторо-ови-ич... Побойтесь Бога.
— Боюсь, боюсь, божественная!.. — Ему по старой памяти захотелось подурачиться. Ну кто замечает, что и время ушло, и женские годики посерели? Чахотка — это ведь тоже революция во всей её женской сущности. Для кого-то и удавалось скрыть внутренний пожар, но только не для него. Румянец прожигает щёки даже в темноте... но не от давнего же восторга! Бр-р... Он даже поёжился от немыслимого предположения: кто бы мог её сейчас поцеловать?
3. Н. истолковала всё это по-своему.
— Не бойтесь, Б. В. Меня вы в этом смысле никогда не боялись... Чайку-то не попьём? — умная женщина сразу перевела разговор на житейское.
Но не успели подняться в квартиру и, едва раздевшись, по старой привычке пройти в «дамский», наиболее удалённый кабинет, как во входную дверь постучали. Так обычно поступали свои, близкие знакомые, чтобы зря не будоражить прислугу, звонок для которой нарочно отнесли в сторону.
Савинков не был расположен к новым встречам и отрицательно мотнул львиной набрякшей за день головой: гони, мол, всех к чёрту!
Но на такой приятельский стук дверь следовало всё же открывать. 3. Н. сама поспешила в прихожую. Правда, из осторожности окликнула:
— Кто там?
— Министр.
Какая-то фантасмагория — голос незнакомый! А уж министров-то, даже каждодневно сменяющихся, она в своей приёмной повидала. Но страх ей был неведом, да и любопытно: неужели любезнейший Александр Фёдорович опять кого-то назначил-переназначил и посылает, как всегда, «на смотрины»?
Открывает дверь. Стоит привычный петербургский шофёр официального клана — развозит чиновничью публику и цену себе знает. Кожаная куртка. Гетры. Картуз. Защитные очки. Даже нечто холуйское в бледном испитом лице... Не сразу поняла полуночный камуфляж.
— Вы... Александр Фёдорович?!
— Да, на одну минуту.
Не проходя через ближайшие двери в столовую и не раздеваясь, тем не менее, и уходить не собирался.
— Савинкова нет?
— Он ведь давно ушёл и не обещал возвращаться. Помилуйте, Александр Фёдорович, полночь уже.
— Ну, для Савинкова полночи не существует. Мне стало известно: он только что был в Смольном. Интересно, о чём ему толковать с Троцким?..
Гиппиус была хорошей актрисой: ничто не дрогнуло на её нервном, обычно подвижном лице.
— Смольный... и Савинков?! Вот новость. Что, стрелял в Бронштейна?
— Он не Бронштейн, он Троцкий, как вы всё этого не понимаете! Он — власть. Реальная власть в Петрограде.
— Алекса-андр Фёдорович! Реальная власть — это вы. Ещё — Корнилов. Ещё — Савинков. К. С. К.! Используйте такой удачный триумвират: Керенский—Савинков—Корнилов. Чего вы боитесь?
— Я никого и ничего не боюсь. Я лишь опасаюсь... измены, понимаете?
— Ну, это уж, Александр Фёдорович, знаете!.. Савинков? Корнилов? Изме-ена?!
Как-то незаметно, но уже и в гостиную перешли. Все при тех же гетрах, при картузе. Театр, да и только.
— Не в них дело, Зинаида Николаевна. У каждого — куча сподручников. У Савинкова — все эти артисты-бомбисты, разные порученцы-поручики, вроде Патина. У Корнилова — одна Дикая дивизия чего стоит! И — никто ничего не понимает. Я борюсь с большевиками левыми и с большевиками правыми, я хочу пройти посередине, а от меня требуют военного положения. Что закричат «товарищи» из Смольного?!