Генерал в своём лабиринте

Маркес Габриэль Гарсиа

Во втором письме, посланном с Итурбиде для Урданеты, генерал просил уничтожить все его предыдущие и последующие письма, чтобы от этих мрачных дней и следа не осталось. Урданета не послушал его. За пять лет до того с такой же просьбой генерал обратился к Сантандеру: «Никогда не опубликовывайте моих писем, ни при моей жизни, ни после смерти, ибо они написаны слишком свободно и слишком беспорядочно». Не послушал его и Сантандер, чьи письма, в противоположность письмам генерала, были безупречны по форме и по содержанию: невооруженным глазом было видно, что их писали очень продуманно, ибо считали их историческим документом эпохи.

Начиная с письма, написанного из Веракруса, и до последнего, продиктованного за шесть дней до смерти, генерал исписал по меньшей мере десять миль строчек, часть от руки, часть продиктовал своим писарям – те редактировали некоторые письма по его указаниям. Речь идет о почти трех тысячах писем и почти восьми тысячах документов, им подписанных. Порой он доводил писарей до бешенства. Или наоборот, они его. Однажды ему показалось, что письмо, которое он только что продиктовал, плохо написано, и вместо того, чтобы переделать его, надписал своей рукой прямо по написанному: «Как видите, сегодня Мартель еще глупее, чем всегда». Накануне выступления из Ангостуры, в 1817 году, намереваясь закончить освобождение континента, он за один день решил уйму правительственных вопросов, надиктовав четырнадцать документов. Возможно, в тот день и родилась легенда о том, что он диктовал несколько писем нескольким писарям одновременно, легенда, которую никто не опроверг.

В октябре шум дождя немного ослаб. Генерал не выходил из своей комнаты, и доктор Кастельбондо должен был долго и хитро уговаривать, чтобы он впустил его и принял какую-нибудь пищу. Хосе Паласиосу казалось, что в тихие часы сиесты, когда генерал неподвижно лежит в гамаке, глядя, как дождь поливает безлюдную площадь, он перебирает в памяти все, что случилось в его жизни, вплоть до самых больших поражений, которые он пережил.

– Боже милосердный, – сказал генерал со вздохом однажды вечером. – Что сталось с Мануэлей?

– Будем думать, что с ней все в порядке, поскольку у нас от нее новостей нет, – ответил Хосе Паласиос.

С тех пор как Урданета принял власть, о Мануэле ничего не было известно. Генерал перестал писать ей, однако велел Фернандо держать ее в курсе своих дел. Последнее письмо от нее пришло в конце августа и содержало столько конфиденциальных подробностей относительно готовящегося военного переворота, что в паутине витиеватых оборотов и фактов, выдуманных специально, чтобы запутать неприятеля, было не так-то легко доискаться истины.

Пренебрегая добрыми советами генерала, Мануэла близко к сердцу приняла роль первой боливаристки страны и играла ее даже с излишним пылом, ибо вела бумажную войну с правительством в одиночку. Президент Москера не решался возбудить против нее судебное дело, однако не запретил своим министрам сделать это. На нападки официальной прессы Мануэла отвечала гневными отповедями, отпечатанными в виде листовок, которые она, проезжая верхом в сопровождении своих рабынь, разбрасывала по улице Реаль. По мощеным переулкам окраин она с железным копьем наперевес преследовала тех, кто расклеивал пасквили на генерала, и самые оскорбительные надписи, которые на рассвете появлялись на стенах домов, заклеивала листками с еще большими оскорблениями в адрес его врагов.

Ее война с властями кончилась тем, что они сами стали воевать с ней. Однако она не испугалась. Ее доверенные лица в правительстве предупредили Мануэлу, что в день национального праздника на главной площади будет устроен фейерверк, а посередине установлена карикатурная фигура генерала, одетого королем шутов. Мануэла и ее рабыни кавалерийской атакой прорвались сквозь охрану и разгромили это сооружение. Сам алькальд попытался тогда арестовать Мануэлу прямо в ее доме, послав туда отряд солдат, но она встретила их с парой заряженных пистолетов в руках, и только благоразумие обеих сторон предотвратило стычку.

Единственное, что могло угомонить ее, – то, что власть перешла к генералу Урданете. Она видела в нем подлинного друга, а Урданета в ней – свою самую горячую сторонницу. Когда генерал воевал на юге против перуанских заговорщиков, а она осталась в Санта-Фе одна, Урданета был ее преданным другом – заботился о ее безопасности и о том, чтобы у нее было все необходимое. А когда генерал сделал свое злосчастное заявление на Высочайшем Конгрессе, именно Мануэла добилась, чтобы он написал Урданете: «Предлагаю вам от всего сердца былую дружбу и полное примирение». Урданета принял любезное послание генерала, а Мануэла после военного переворота вернула ему свое расположение. Теперь она исчезла с глаз общественности, причем целиком и полностью, так что в начале октября прошел слух, будто она уехала в Соединенные Штаты, и никто в этом не усомнился. В общем, Хосе Паласиос был прав: с Мануэлей все в порядке, потому что о ней ничего не известно.

Однажды эти отголоски прошлого, затерянные в дожде, в печальном ожидании неизвестно чего или кого и неизвестно зачем, пронзили генерала до глубины души: во сне он заплакал. Услышав слабые всхлипы, Хосе Паласиос подумал, что это скулит бродячий пес, подобранный во время путешествия по реке. Но то плакал его господин. Хосе Паласиос растерялся – за долгие годы близкого общения он только однажды видел, как тот плакал, и не от слабости, а от злости. Он позвал капитана Ибарру, который бодрствовал в коридоре, и тот тоже услышал тихий плач.

– Теперь, Бог даст, ему полегчает, – сказал Ибарра.

– Теперь нам всем полегчает, – сказал Хосе Паласиос.

Генерал спал дольше обычного. Его не разбудили ни птицы в соседнем саду, ни церковные колокола; Хосе Паласиос несколько раз наклонялся над гамаком и слушал его дыхание. Когда генерал открыл глаза, был девятый час и начиналась жара.

– Суббота, шестнадцатое октября, – сказал Хосе Паласиос. – День святой Маргариты Марии Алакоке.

Генерал приподнялся в гамаке и посмотрел в окно на безлюдную пыльную площадь, на церковь с облупившимися стенами, на драку петухов за потроха дохлой собаки. Обжигающие лучи раннего солнца обещали душный день.

– Надо поскорей убираться отсюда, – сказал генерал. – Я не хочу слышать залпы расстрелов.

Хосе Паласиос вздрогнул. Такое уже было, в другом месте и в другое время, и генерал был такой же, как сейчас, – стоя босиком на шершавом каменном полу, в длинных кальсонах и в ночном колпаке на бритой голове. Действительность напоминала повторяющийся сон.

– Мы эти залпы не услышим, – ответил Хосе Паласиос и добавил вскользь, уточняя:

– Генерал Пиар был расстрелян в Ангостуре, и не сегодня, а в такой же, как сегодня, день в пять вечера, тринадцать лет назад.