Генеральша и её куклы
Шрифт:
— А можно где-нибудь присесть? Я долго не задержу, — попросила Мирослава.
Они прошли вглубь двора, к высокому, раскидистому каштану, на нижней ветке которого висел небольшой чугунный колокол, с его помощью, как видно, созывали монастырских на обед, а может, и на службу, и сели под ним на вросших в землю пнях, поставленных вокруг другого, гораздо более широкого пня, служившего столом. Мирослава провела рукой, смахивая листья, вынула из сумочки носовой платок, расстелила и только после этого присела на краешек. Матушка ничего подобного не проделывая, села напротив неё. Тотчас к ней стали подходить и обращаться с разными вопросами то послушницы, то подзадержавшиеся,
Когда она обратила, наконец, лицо к истомившейся в ожидании Мирославе, той уже ни о чём не хотелось говорить. Когда ехала сюда, она все представляла себе не так. Ей виделась уютная маленькая келья, ну, пусть не келья, но все же какая-то комната, где они с матушкой ведут неспешный и задушевный разговор наедине друг с другом… А тут – стройплощадка какая-то, люди, беготня, да и сама матушка – вроде заправского прораба. Она поняла, что задушевного разговора не получится, но все же решила попробовать. Раз уж приехала в такую даль, раз уж столько ждала….
Вопрос был простой и одновременно сложный. Может ли женщина вроде неё, женщина, которая от всего и от всех устала, женщина, которой не хватает одного – возможности остаться наедине с собой и собраться с мыслями, подумать о прожитой жизни… может ли такая женщина попросить в монастыре временного убежища, не для послушания, не для пострига, а лишь для уединения, для того, чтобы вдали от всех…
Мирослава открыла было рот, чтобы сказать всё это, но сказала почему-то совсем другое.
— Я книжку пишу, про женщин, про их судьбы, и у меня одна из героинь попадает в монастырь, так вот я хотела…
— А сгореть не боишься? – оборвала её матушка Варвара, не дав договорить.
Мирослава опешила. Что значит «сгореть»? Почему это «сгореть»? Натурально сгореть, в аду, объяснила матушка. Да за что же?! А вот за это самое, что касаешься того, чего касаться всуе не следует. Но почему же «всуе»? А потому, что без глубокой веры, без молитвы нельзя сметь рассуждать о Боге и о святом Ему служении, в том числе монашеском. Да знаешь ли ты что есть монашество? – тут голос матушки Варвары возвысился и зазавенел. – Это есть бескровное мученичество, это отречение от мира и всего, что в мире, от житейского благополучия, от всех мирских связей, от родства. Это жизнь во Христе, со Христом и ради Христа! Это денная и нощная молитва и размышление о Законе Божием. Здесь просто так, из праздного любопытства никто жить не может. Здесь не санаторий. Здесь работают и молятся. Коли пришёл – то сразу, с первого дня исполняй послушания, работай! Работай и молись. А знаешь ли ты, что такое истинная молитва? Иные без волос и без зубов остаются.
Мирославе сделалось не по себе. Ещё до того, как матушка подошла к ней, она успела поговорить с двумя молодыми, лет по двадцати, послушницами. Спросила у них, где та девушка, кажется, Оля, которая была здесь ещё весной.
— Ушла, — сказали девушки.
— Многие уходят?
— Да, — сказали они простодушно.
Обе были на редкость некрасивы, у обеих не было передних зубов, торчали чёрные головешки во рту. Но вряд ли это от денной и нощной молитвы, девушки сказали, что сами они из соседнего горного посёлка, в монастыре недавно, и ещё не решили, оставаться ли.
— Что, трудно?
— Трудно, — вздохнули обе.
— Что, матушка строгая у вас?
Они переглянулись испуганно и отошли.
И в самом деле, куда я лезу? – думала Мирослава, слушая матушкину отповедь. Даже пусти она меня и приветь, я не выдержала бы здесь и дня. Но почему она так строга со мной? Даже если человек неверующий или слабоверующий, или колеблющийся в своей вере приходит к ней, разве не долг её христианский быть с таким человеком доброй и приветливой, возлюбить его, помочь ему? Сама же только полчаса назад, за трапезой, говорила: «Господь всех принимает». А может, она почувствовала её такой неуместный здесь критический настрой? Если так, то она стала очень проницательна, думала Мирослава, а я, напротив, не умею скрыть своих чувств. Слишком уж придирчиво оглядывала постройки и двор и пробегавших мимо послушниц, да и за трапезой все оценивала: что едят, да что пьют, да какие тосты говорят, да как начальству своему церковному кланяются и даже подумала в какой-то момент, что все это очень напоминает мирские застолья.
— У человека одна мысль идёт от Бога, а другая – от дьявола, — сказала матушка, глядя в сторону, и повторила: - Да, вот так, одна от Бога, другая – от дьявола.
«Это уж точно про меня», — подумала Мирослава и решив, что с неё хватит, поднялась с пенька, отряхнула длинную чёрную юбку.
— Ну что ж, матушка… Простите, что зря побеспокоила вас в такой день. Прощайте!
И уже отойдя, вдруг обернулась и спросила:
— А что ж скатерть-то мою не стелете, белую, с узором?
— Владыку в гости ждём, тогда и постелим, — ответила матушка и добавила чуть более ласково: — Ангела хранителя вам!
От трапезной поспешала к ней бархатная Евлампия с каким-то новым делом.
Разбитая, чуть не плача, Мирослава шла к воротам, ведущим из монастыря на волю. Уже за воротами нагнала её одна из беззубых девушек, засеменила рядом, говоря:
— Матушка велела вас в посёлок проводить, к матушке Гаврилии.
— К кому?
— Это нашего батюшки, что в новом храме служит, матушка.
— А зачем мне к ней? Мне к ней не надо, — отмахнулась от беззубой Мирослава. Ей хотелось побыстрее сесть в машину, отъехать отсюда подальше, остановиться где-нибудь и поплакать.
— Пойдёмте, пойдёмте, здесь недалеко, у реки, — звала беззубая девушка.
Что-то заставило её подчиниться. Они прошли пешком по дороге, повернули налево, спустились вниз, к реке, и Мирослава увидела небольшой одноэтажный дом с высоким крыльцом. У крыльца играл на солнце маленький мальчик, в холодке, под деревом, стояла детская коляска, накрытая тюлем.
— Кликни матушку Гаврилию, — попросила девушка.
Мальчик сбегал в дом, и тотчас на крыльце появилась молодая женщина в фартуке и белой косынке.
Приглядевшись, Мирослава узнала Веру, дочь Лиды.
15
Моя дорогая девочка! Я была слишком самоуверенна, когда, начиная эти записки, рассчитывала закончить их ко времени твоего появления на свет. Это вот–вот случится, а я все ещё не собралась до конца с мыслями. Впрочем, не это главное. Я хотела чему-то научить тебя, от чего-то заранее предостеречь, о чём-то предупредить… Мне казалось, что, прожив на свете полвека с хвостиком, я всё знаю про эту жизнь и все про неё понимаю. Мне хотелось уберечь тебя от возможных будущих ошибок и разочарований… И вот я пишу, пишу, пишу и уже рассказала тебе почти всю свою жизнь (о, я бы дорого дала, чтобы моя бабушка оставила мне подобные записки!), но, перечитывая написанное, вижу, что никакого такого «опыта» в нём не содержится и никаких ответов нет на вопросы, которые преподносит женщине жизнь.