ГЕННАДИЙ СМИРНОВ. ОБАЯТЕЛЬНЫЙ НЕГОДЯЙ

Когда вышла картина «2 дня», Дуне позвонил знакомый высокий чиновник: «Ты Гену Смирнова, что ли, познакомила с этим?» И фамилию называет. «Да нет, он его не знает». – «Быть не может, у него интонации, жесты – один в один. Даже смеется точно так же».

–Вот что значит правильно поставить артисту задачу! С Дуней Смирновой договорились, что для моего персонажа герой Федора Бондарчука – кумир и для обожаемого Петра Сергеевича он сделает все что угодно. Слушаться будет, заботиться как о маленьком ребенке. После этого роль начала выстраиваться сама, и подглядывать ни за кем не надо. Я так прямо и смотрел на площадке на своего «начальника» влюбленными глазами: какой прекрасный, мудрый и честный человек! В первую картину

Дуни попал совершенно случайно. Позвонила агент: «Сходи на пробы фильма «Связь». Правда это не роль, а групповка – нужны друзья главного героя, зато – Смирнова!» У Пореченкова там есть сцена, где он с друзьями выпивает и рассказывает, как страдает от любви. Пришел, познакомились, я рассказал какой-то анекдот, Дуня подхватила… Стали вместе хохотать, так с 2005 года до сих пор и хохочем. Вот – случайная встреча, изменившая всю мою жизнь. В итоге я сыграл не в групповке, дали роль Рината, хотя на него уже был утвержден московский артист. Этот фильм я люблю, пересматривал его несколько раз. Там потрясающая Анна Михалкова и невероятный Михаил Пореченков. Все же привыкли видеть его с автоматом, а в «Связи» он и нежный, и ранимый, и при этом все равно мужественный, этого почти никто не умеет играть. Сильный мужик, но страдающий от любви, которого можно расколоть на маленькие кусочки, разбить как чашку. У Дуни многие артисты начинают раскрываться по-другому и играть то, к чему зритель не привык. В «Кококо» герой писался уже на меня. Дуня с Аней Пармас сочиняют сценарии под конкретных актеров. Главных героинь придумывали для Ани Михалковой и Яны Трояновой. А я – директор Кунсткамеры, дальше про характер можно не объяснять. Все они – современная русская интеллигенция, немного потерянная, которой хочется перемен, но она не знает, как этого добиться. И даже каких именно перемен – тоже не очень хорошо понимает. Играть было легко – мое окружение из таких людей и состоит. Такая образованная, интеллигентная петербургская публика.

К слову, нас с Дуней периодически женят или называют родственниками. Наверное у меня очень редкая фамилия, раз люди думают, что все Смирновы непременно связаны между собой. Как-то читал в Интернете пост некой дамы про семейственность в кино: мол, папа протежирует дочку, а дочка – брата Геннадия. Однажды семейной парой назвали, когда снялись для светской хроники глянцевого журнала. Было весело! Это ведь тоже своего рода театр. Будущую профессию я выбрал, кажется, еще даже не начав говорить. Но главное все-таки случилось в поезде, когда мама везла нас с братом в Геленджик. На море мы отдыхали каждое лето, мама копила весь год деньги, вкалывая на двух работах. Мне было пять, соседками в купе оказались две учительницы – художественной школы и музыкальной. Ребенком я был активным, даже чересчур, всю дорогу веселил купе песнями и пляс ками. В Геленджике поселились вместе с новыми приятельницами, и я продолжил концерты. Видимо, в ноты попадал, поскольку к концу отпуска Любовь Васильевна, у которой потом и учился, сказала маме: «Лариса, ребенку нужно к нам!» И в 1978 году в возрасте шести лет ребенка повели поступать в музыкальную школу. Я спел перед комиссией «Крейсер «Аврора», и меня приняли. Стал играть на пианино, а мама – гордиться сыном. Как она втиснула большой черный «Красный Октябрь» в тринадцатиметровую комнату в коммуналке, где мы жили втроем, до сих пор не понимаю. И песня на вступительных экзаменах, и то, что музыкалка располага лась на Ленинградской улице – было, наверное, намеком судьбы. Но тогда я его не понял. И мысли не возникло, что буду жить в Ленинграде. Я рос в Вологде, в Завокзальном микрорайоне рядом с железнодорожными путями. С одной стороны дороги – локомотивное депо, где работали дедушка с бабушкой, с другой – вагонное, там много лет трудилась мама, а потом и старший брат. – И как там жилось – у железной дороги? – Дом наш на улице Можайского, кажется, еще довоенной постройки: деревянный, двухэтажный, с большими и темными коммунальными квартирами. Никакой, конечно, горячей воды и ванны. Зато у каждой семьи свой газовый баллон, заправлять который ездили на станцию. Помню, как радовался, когда меня брали с собой – это ведь значило, что я взрослый! Развлекались с ребятами на железнодорожных путях, хотя ходить туда строго запрещалось. Но если можно положить монетку на рельсы и дождаться, когда по ней проедет состав – какие запреты удержат? Зимой во дворе строили снежную крепость, штурмовали ее и защищали, домой возвращались с головы до ног в ледышках. Конечно, как и всем мальчишкам, дворовая жизнь мне нравилась больше, чем учеба. Но класса до седьмого оценки я получал приличные. А потом окружающая жизнь вдруг стала любопытнее учебников – и школу я окончил с шестью тройками, да и те, думаю, натянули. В конце восьмидесятых стали печатать столько интересного! Я выписывал журналы, покупал газеты – денег, кстати, у мамы не просил, работал каждое лето почтальоном – и читал запоем: по ночам дома, а днем на уроках. Учительница математики и завуч Тамара Порфирьевна иногда брала у меня почитать «Московские новости», во время контрольной садилась рядом и спрашивала: «Ну как тебе последняя статья про Ельцина?» Мы начинали обсуждать, дискутировать, и под шумок она помогала решать задачи. Учителя вообще мне многое прощали, потому что «зачем ему химия, он все равно в артисты собрался». Я же участвовал во всех вечерах, концертах, КВН, а с восьмого класса ходил в народный театр при городском Доме культуры. Играл маленькие роли, зато старшие помогли подготовиться к поступлению в театральный. Наши спектакли «Ромео и Джульетта» и «Восстание роботов» по Карелу Чапеку помню до сих пор. – И почему решил рвануть именно в Ленинград? – Хотя Москва была ближе – восемь часов на поезде, а до Ленинграда – тринадцать, тянуло почему-то именно в Ленинград. Я бывал на Красной площади, и она на меня никакого впечатления не произвела. Ну если только Ленин в Мавзолее. А вот когда в шестом классе увидел крейсер «Аврору» – просто замер. Влюбился в город, от которого осталось ощущение яркого солнца и совершенно удивительных людей, казалось, они даже одеты как-то иначе. (Насчет солнца жизнь потом жестоко разочаровала.) Осенью класс писал сочинение на тему «Как я провел лето». Я честно расска зал про Ленинград, куда мы с мамой ездили вообще-то за продуктами – в Вологде же был вечный дефицит, признался, какое оглушительное впечатление произвел на меня город: троллейбусы, трамваи, автомобили, люди, Невский проспект – невероятно широкий и огромный. Едем в троллейбусе, идет дождь, и сквозь капли на стекле мелькают вывески «Булочная», «Ткани», «Дом книги» – много всего и все очень быстро. Мой восторг не оценили и поставили тройку: «Ты ездил в Ленинград и не увидел ничего, кроме магазинов?» Наверное, перед тем как стоять в очереди за колбасой, ребенку неплохо было бы сходить в Эрмитаж. Я очень обиделся. Ведь написал совершенно искренне! Тем более что мама действительно очень старалась: мы ездили и в Петергоф, и в Пушкин, в Эрмитаж, кстати, она тоже меня сводила. В общем, когда после школы уехал поступать в ЛГИТМиК, Ленинград уже не был для меня чужим. Надел все лучшее – в кедах, шортах и какой-то пестрой рубашке заявился на прослушивание. Я бы на месте педагогов выгнал такого красавца сразу. – Но тебя все-таки взяли. Чем блеснул? – Уже не помню все, что читал, только стихотворение Евтушенко «Афганский муравей», взятое из журнала «Огонек». До сих пор подозреваю, что Тамара Михайловна Абросимова взяла меня только потому, что я из Вологды. В войну она была там в эвакуации и не забыла, с какой добротой относились к ней люди. Во время учебы Тамара Михайловна по первому «Здравствуйте!» могла определить, ездил я домой на выходные или нет. Вологодский говор очень мягкий, обаятельный, за пару часов незаметно возвращается. Учились мы с 1989 по 1993 год, в самое переломное для страны время. Однако у меня все складывалось не так уж и ужасно. Во-первых, курс наш был при Театре Комиссаржевской, студентов кормили обедами, во-вторых, у соседа по общежитию мама работала на кондитерской фабрике и присылала нам прессованный шоколад. Мы его рубили топором на мелкие кусочки и ели. Моя мама привозила трехлитровые банки со сгущенкой, которую удавалось достать на опытном заводе в Молочном. К тому же я не пил, не курил, а это огромная экономия. И потом, когда тебе двадцать и все самое великое ждет за углом, можно ужин и пропустить. В Комиссаржевку после выпуска не пошел. Виноват Борис Цейтлин – главный режиссер казанского ТЮЗа, на тот момент очень современного, продвинутого театра. Борис приехал в наш «Балтийский дом» ставить «Ромео и Джульетту» и меня позвал на Ромео. От таких ролей не отказываются конечно. Потом был «Ревизор», и я – Хлестаков, но больше всех любил все-таки Буратино. Наверное, это и есть мой жанр. Днем три Буратино, вечером Ромео – и так все школьные каникулы. Сил хватало. Вернулся в родной театр, когда Михаил Козаков приехал ставить в Комиссаржевке «Чествование» . Сейчас кажется, что на первых репетициях я слова в простоте не мог сказать – это же сам Козаков! Было сложно: мэтр ведь и ставил, и играл главного героя, а я – сына. Мы его , конечно, побаивались, но обожать Козакова это ничуть не мешало. Во время спектакля, если Михаил Михайлович не участвовал в сцене, он стоял за кули сами и продолжал руководить, спектакль получился далеко не сразу. А потом все как-то расслабились. Начали просто общаться на сцене, а не выполнять задачи: из режиссера и актеров превратились в родственников, а родственники могут и подшутить друг над другом. Например у нас с Настей Мельниковой сцена первого поцелуя, отец должен войти и прервать нас – а он не появляется! Стоит в кулисе и ждет, как будем выкручиваться. Выкручивать там особенно некуда, только начинать раздеваться. В общем, когда Козаков увидел, что мы уже укладываемся на подушки, – вышел. А зря, лишил зрителей шанса увидеть эротическую сцену!

Конец ознакомительного фрагмента.