Генри и Катон
Шрифт:
— Привет, падре!
Катон смотрел на смутно знакомое лицо гостя.
— Не узнаешь, Катон?
— Генри!
Радость Катона сменилась смятением. Необходимо как-то избавиться от Генри, пока не появился Красавчик Джо.
— Входи! Как ты нашел меня?!
— Позвонил в ваш знаменитый штаб, и какой-то фран цузобъяснил, как тебя найти. Он сказал, что телефон вам обрезали.
— Должно быть, де Валуа. Поднимайся наверх. Извини за беспорядок, дом начали разбирать.
— Да? Почему?
— Собираются сносить.
—
— Сокола?
— Да, пустельгу.
— Символ Святого Духа.
— Твоего приятеля.
— В Лондоне иногда видят соколов. Присаживайся, я жду человека, но…
— В любом случае я не надолго, хочу успеть на обратный поезд. Приехал, чтобы купить машину, но получу ее только в четверг.
— Какую купил?
— «Вольво».
— Красивые машины.
— А у тебя есть?
— Машина? Нет, конечно.
— Понимаю. Никакого имущества. Счастливчик ты.
Расположившись — Катон на кровати, Генри на стуле, — они смотрели друг на друга. Они были друзьями в школе, потом, менее близкими, в студенческую пору, хотя учились в разных университетах, и Катон был немного младше Генри. После отъезда Генри они какое-то время переписывались, но недолго. Обстоятельства сделали из очень замкнутых мальчишек союзников — против общих врагов: отцов и Сэнди. Союзников безупречных, ни один не стремился к лидерству. Их крепко связывало детство, а не какое-то особое сходство характеров или единство взглядов. Они не слишком искали общества друг друга, но, встречаясь, радовались, живо интересовались делами и прочим.
— Я был очень огорчен, узнав о Сэнди, — сказал Катон, — Написал твоей матери. Это ужасно.
— Да, ужасно, — кивнул Генри, оглядывая комнату, — Значит, съезжаешь отсюда. Мне нравится, что ты стал священником. Как к этому относится твой отец?
— Он в ярости.
— И куда ты пойдешь?
— Не знаю.
— Что это за место? Твой француз назвал его Миссией. Обращаете в свою веру?
— Не сказал бы! Просто занимаемся социальной работой.
— Не попробуешь обратить меня?
— Такого циника, как ты?
— Значит, помогаешь людям? Это хорошо. Знаешь, в какой-то степени я завидую тебе.
— А ты чем собираешься заняться? Станешь помещиком, похоронишь себя в деревне?
— Нечего насмехаться.
— Я не насмехаюсь. Почему бы не заняться поместьем, оно требует хозяйской руки. Что ты поделывал все эти годы? Я даже не знаю, куда ты отправился после Стэнфорда.
— Да в захолустье на Среднем Западе. Преподавал безмозглым американским недорослям историю искусства.
— Еще не женился, Генри?
— Нет. Жил a trois [21] с американской женатой парой. Я тебя шокирую? Полагаю, священников ничто не способно шокировать. Знаешь, не могу видеть тебя в этом черном балахоне. Я думал, ваш
— Большинство так и делает. Я оригинал. Написал какие-нибудь книги?
— Книги? С чем это едят? Ладно, пишу одну. О художнике по имени Макс Бекман. Ты о таком и не слыхивал, это в порядке вещей. Название будет «Вопль или зевота», есть такой ранний рисунок… это знать не обязательно. Так, значит, ты священник.
21
Втроем (фр.).
— Ты никогда не увлекался живописью.
— Я изменился. Это все Америка. Тебе не кажется, что я стал говорить с акцентом?
— С американским? Ну, если только с легким…
— Мать так сказала… Она ответила на твое письмо?
— Нет, но Люций ответил.
— Люций. Господи! Не обращай внимания. Вообще-то я ненавижу живопись, всех великих старых мастеров — это такая самонадеянность, такое довольство собой; работы Бекмана покончили с этим, зевота превратилась в вопль. Мне нравится присутствовать при конце, нравится картина разрухи — вроде той, что тут у тебя за углом. Я — сокол, наблюдающий за всем этим. Катон, я так рад, что нашел тебя, совершенно не с кем было поговорить. Не выразить, какой кошмар дома, сущий кошмар…
— Да… скорбь твоей матери…
— А еще ко всему… ох, этот проклятый нахлебник Люций Лэм… и поместье… слишком оно большое… меня тошнит с момента возвращения, тошнит…
— Давно ты вернулся?
— Три-четыре дня назад. Она ждет, что я буду делать. Думаю, хочет, чтобы я уехал обратно в Америку.
— Не может этого быть.
— Я ей отвратителен, такой живой и такая противоположность Сэнди.
— Она любит тебя, ты наверняка ей ужасно нужен.
— Что ж, тем хуже.
— Генри… прости, что спрашиваю… но что ты действительно чувствуешь… к Сэнди?
Генри помолчал. Потом ответил:
— Я счастлив, абсолютно счастлив.
— Генри, нельзя же…
— Только без поповских штучек, пожалуйста.
— Ради себя самого и…
— Откуда мне знать, что я чувствую? Я мог бы сказать, что впервые в жизни ощутил себя свободным, но что, черт возьми, это значит? Конечно, я доволен. Но это даже не важно. Я готов взорваться, совершить насилие, что-нибудь уничтожить. Я убил Сэнди. Кого я убью следующего?
— Тебе нужно время, — сказал Катон. — Ты еще не оправился от потрясения. Наверняка есть масса практических дел. Ты должен утешить мать и плюнь на переживания.
— О'кей, плюну. Но утешить ее нелегко. Мы даже не разговариваем.
— Но ты останешься там? Ты мог бы пойти преподавать…
— Здесь меня никогда не возьмут на преподавательскую работу, ни малейшего шанса, я не гожусь для этого. Остается сидеть в библиотеке дома в Лэкслиндене и мыслить. Только и мыслитель из меня никакой.