Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
— Прошу садиться! — сказал он.
— Тут уже кто-то сидит, — взбираясь на телегу, сказал Заглоба. — А наши короба?
— Короба под соломой, — ответил Ковальский. — Поскорее! Поскорей!
— Кто же это тут сидит? — спрашивал Заглоба, всматриваясь в темные фигуры, вытянувшиеся на соломе.
— Мирский, Станкевич, Оскерко! — последовал ответ.
— Володыёвский, Ян Скшетуский, Станислав Скшетуский, Заглоба! — ответили наши рыцари.
— Здорово! Здорово!
— Здорово! В хорошей компании поедем. А куда нас везут, не знаете?
—
С этими словами он дал команду трогать. Полсотни драгун окружили телегу и двинулись в путь.
Узники стали вполголоса разговаривать.
— Шведам нас выдадут! — сказал Мирский. — Я так и думал…
— По мне, уж лучше у врагов сидеть, нежели у изменников! — заметил Станкевич.
— А по мне, — воскликнул Володыёвский, — лучше пуля в лоб, нежели сидеть сложа руки во время такой жестокой войны.
— Не суесловь, пан Михал! — остановил его Заглоба. — Ведь с телеги можно удрать, из Бирж тоже, а вот с пулей во лбу удирать трудновато. Но я знал, что этот изменник не отважится на такое.
— Это чтоб Радзивилл да не отважился! — сказал Мирский. — Видно, ты, пан, издалека приехал и не знаешь его. Уж коли он поклялся кому отомстить, так тот может почитать себя мертвым; я не помню такого случая, чтобы он кому-нибудь простил самую маленькую обиду.
— А вот не отважился же поднять на меня руку! — настаивал Заглоба. — Как знать, не мне ли и вы обязаны жизнью.
— Это как же так?
— А меня крымский хан очень любит за то, что я открыл заговор на его жизнь, когда сидел у него в неволе в Крыму. Да и наш милостивый король Joannes Casimirus тоже меня любит. Не захотел, собачий сын, Радзивилл, с двумя владыками задираться, они ведь и в Литве могли бы его достать.
— Ну, что это ты, пан, говоришь! Он короля, как черт кропило, ненавидит, так еще больше взъелся бы на тебя, кабы знал, что ты наперсник нашего повелителя, — возразил Станкевич.
— А я думаю, — сказал Оскерко, — что не захотел гетман руки марать в нашей крови, дабы odium [55] на себя не навлечь, и готов поклясться, что этот офицер везет приказ шведам в Биржах тотчас нас расстрелять.
— Ох! — воскликнул Заглоба.
Все на минуту примолкли, а телега между тем уже въехала на кейданскую площадь. Город спал, в окнах не было света, только собаки у ворот яростно лаяли на всадников.
— Все равно, — сказал Заглоба, — мы, что ни говори, выиграли время, а может, и счастливый случай подвернется, а нет, так штуку какую-нибудь придумаем. — Он обратился к старым полковникам: — Вы меня мало знаете, но вы у моих друзей спросите, в каких мне случалось бывать переделках, и все-таки я всегда выходил из них цел и невредим. Скажите мне, что за офицер командует конвоем? Нельзя ли уговорить его отступиться от изменника, стать на сторону отчизны и соединиться с нами?
55
Ненависть, вражда, неприязнь (лат.).
— Это Рох Ковальский из Кораблей Ковальских, — ответил Оскерко. — Я его знаю. С одинаковым успехом ты бы, пан, мог уговорить его лошадь, — право, не знаю, кто из них глупее.
— А за что же его произвели в офицеры?
— Он у Мелешко в драгунской хоругви знаменосец, а для этого большого ума не надо. А в офицеры его потому произвели, что князю кулаки его понравились: он подковы гнет и схватывается с ручными медведями, и не было еще такого, которого бы он не поборол.
— Такой силач?
— Силач над силачами, а уж если начальник скажет ему: разбей лбом стенку — так он, не раздумывая ни минуты, начнет стучать об нее лбом. Приказано ему отвезти нас в Биржи, так отвезет, хоть тут земля расступись.
— Скажите! — воскликнул Заглоба, который с большим вниманием слушал эти речи. — Решительный, однако, парень!
— А все потому, что он столько же решителен, сколько и глуп. На досуге он, коли не ест, так спит. Удивительное дело, право же, вы мне не поверите: однажды он проспал в арсенале сорок восемь часов кряду, да еще зевал, когда его стащили с постели.
— Нравится мне этот офицер, ну просто страх как! — сказал Заглоба. — Я всегда люблю знать, с кем имею дело.
С этими словами он повернулся к Ковальскому.
— Подъезжай-ка поближе ко мне! — крикнул он покровительственно.
— Чего? — спросил Ковальский, поворачивая коня.
— Нет ли у тебя горелки?
— Есть.
— Давай!
— Как так: давай?
— Видишь ли, пан Ковальский, кабы это было запрещено, у тебя приказ был бы не давать, а коль нет приказа, так давай.
— Эге! — удивился пан Рох. — Черт возьми! Это что же — заставить хочешь?
— Заставить не заставить, но ведь можно тебе поддержать родича, да еще старого, — стало быть, и следует это сделать, ведь, женись я на твоей матери, за милую душу мог бы стать твоим отцом.
— Какой ты мне, пан, родич!
— Да ведь есть два колена Ковальских. Один по прозванию Веруши, на их гербе изображен козел на щите с поднятой задней ногой, а у других Ковальских на гербе тот самый корабль, на котором их предок Ковальский приплыл морем из Англии в Польшу, вот они-то, по бабушке, мои родичи, и потому у меня на гербе тоже корабль.
— Господи! Да неужто ты и впрямь мой родич?
— Разве ты из Кораблей?
— Из Кораблей.
— Ей-же-ей, моя кровь! — воскликнул Заглоба. — Как хорошо, что мы встретились, я ведь сюда, в Литву, к Ковальским приехал, и хоть я в неволе, а ты и на воле и на коне, я охотно заключил бы тебя в объятия: что ни говори, родичи — это родичи.
— Чем же я, пан, могу помочь тебе? Приказали отвезти тебя в Биржи, я и отвезу. Дружба дружбой, а служба службой.