Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 8
Шрифт:
Говоря это, он смотрел императору прямо в глаза.
— Не сердись, — ответил Нерон, немного помолчав. — Ты же знаешь, что я тебя люблю…
«Дурной знак!» — подумал Петроний.
— Я хотел пригласить вас нынче на пир, — продолжал Нерон, — но лучше мне уединиться и отшлифовать этот проклятый стих третьей строфы. Кроме тебя, ошибку мог заметить еще Сенека, а возможно, и Секунд Карин, но от них я сейчас избавлюсь.
И тут же он подозвал Сенеку и сообщил ему, что посылает его вместе с Акратом и Секундом Карином в Италию и во все
— Мне надо уехать в деревню, государь, — сказал он, — и там ждать смерти, — я стар, и нервы у меня не в порядке.
Иберийские нервы Сенеки были покрепче, чем у Хилона, и не так уж расстроены, однако со здоровьем все же дело обстояло неважно — он походил на тень, и голова его в последнее время совершенно побелела.
Глянув на него, Нерон подумал, что, может быть, и впрямь его смерти придется ждать недолго.
— Ну что ж, — ответил он, — коли ты болен, я не хочу подвергать тебя опасностям путешествия, но так как я тебя люблю и желаю иметь тебя поблизости, в деревню ты не поедешь, а уединишься в своем доме и не будешь его покидать.
И, рассмеявшись, добавил:
— Послать Акрата и Карина одних — все равно что послать волков за овцами. Кого же дать им в начальники?
— Меня, государь! — сказал Домиций Афр.
— О нет! Я не хочу навлечь на Рим гнев Меркурия, которого вы устыдили бы, превзойдя его в искусстве воровства. Мне нужен какой-нибудь стоик вроде Сенеки или вроде моего нового друга философа Хилона.
Произнеся это, он стал озираться.
— Что сталось с Хилоном? — спросил он.
Хилон, на свежем воздухе придя в себя, вернулся в амфитеатр, еще когда император пел. Услыхав свое имя, он подошел поближе.
— Я здесь, сияющий сын солнца и луны. Я занемог, но твоя песнь исцелила меня.
— Я пошлю тебя в Ахайю, — сказал Нерон. — Ты наверняка до гроша знаешь, сколько там денег в каждом храме.
— Сделай это, о Зевс, и боги доставят тебе такую дань, какой никогда никому не доставляли.
— Я сделал бы это, но не хочу лишать тебя удовольствия видеть игры.
— О Ваал!.. — начал Хилон.
Но августианы, обрадовавшись, что настроение императора улучшилось, стали смеяться и кричать:
— Нет, нет, государь! Не лишай грека возможности видеть игры.
— Зато прошу тебя, лиши меня возможности видеть этих крикливых капитолийских гусят, чьи мозги, собранные вместе, не заполнят и желудевой скорлупки, — возразил Хилон. — О первородный сын Аполлона, я сейчас пишу гимн по-гречески в твою честь и потому хотел бы провести несколько дней в храме муз, дабы молить их о вдохновенье.
— Нет, нет! — вскричал Нерон. — Ты хочешь уклониться от следующих игр. Не выйдет!
— Клянусь тебе, государь, что я сочиняю гимн.
— Так будешь сочинять его ночью. Моли о вдохновении Диану, она ведь сестра Аполлона.
Хилон опустил голову, злобно косясь на окружавших его августиан, которые опять принялись смеяться. Император же обратился к Сенециону и Суилию Нерулину.
— Представьте себе, — сказал он, — из назначенных на сегодня христиан нам удалось управиться едва ли с половиной.
Старик Аквил Регул, большой знаток всего, что касалось цирка, немного подумав, заметил:
— Зрелища, в которых выступают люди sine armis et sine arte [44] , длятся примерно столько же, но куда менее занимательны.
— Я прикажу давать им оружие, — сказал Нерон.
Тут суеверный Вестин, внезапно очнувшийся от задумчивости, спросил, таинственно понизив голос:
— А вы заметили, что они, умирая, что-то видят? Они глядят куда-то вверх и умирают, вроде бы не страдая. Я уверен, что они что-то видят.
44
без оружия и без уменья (лат.)
С этими словами он поднял глаза к отверстию в кровле амфитеатра, над которым ночь уже расстилала свой усыпанный звездами веларий. Но остальные августианы ответили на его замечание смехом да шутливыми догадками о том, что могут видеть христиане в минуту смерти. Император между тем дал знак рабам-факелоносцам и покинул цирк, а следом за ним двинулись весталки, сенаторы, сановники и августианы.
Ночь была ясная, теплая. Возле цирка еще толпились люди, желавшие поглядеть на отбытие императора, но люди эти были почему-то угрюмы, безмолвны. Кое-где, правда, слышались хлопки, но сразу же затихали. Скрипящие повозки все еще вывозили из сполиария кровавые останки христиан.
Петроний и Виниций сидели на носилках молча. Лишь когда они приблизились к дому, Петроний спросил:
— Ты подумал о том, что я тебе говорил?
— Да, подумал, — ответил Виниций.
— И веришь, что теперь это и для меня дело первейшей важности? Я должен ее освободить назло императору и Тигеллину. Это борьба, в которой я стремлюсь победить, некая игра, в которой я хочу выиграть, пусть ценою собственной жизни. Нынешний день еще больше укрепил меня в этом намерении.
— Да вознаградит тебя Христос!
— Вот увидишь!
Пока они беседовали, их поднесли ко входу в дом. Оба вышли из носилок. В эту минуту к ним в темноте приблизился кто-то и спросил:
— Ты — благородный Виниций?
— Да, — отвечал трибун. — Чего тебе надо?
— Я Назарий, сын Мириам, я пришел из тюрьмы и принес тебе вести о Лигии.
Виниций положил руку ему на плечо и при свете факелов заглянул ему в глаза, не в силах слово вымолвить, но Назарий, угадав замерший на его устах вопрос, ответил: