Герои зоны. Пенталогия
Шрифт:
– Аа, мамочка, и ты здесь… Хочешь, я тебе чтото скажу? – спросил Патрик. А когда Милена, кивнув, наклонилась к нему, он повис у нее на шее и, зарывшись лицом в светлые локоны, закричал: – Мамочка, я тебя люблю! Я тебя очень люблю!
Воспитательница поморщилась, а на глазах моей благоверной блеснули слезы, хотя ее не так просто разжалобить. Только у нашего поросенка и получается.
– До побачення! [66]– крикнул Патрик друзьям, радостно замахавшим ему вслед.
Отобрав свое оружие у охраны, мы покинули детсад.
И прямо за воротами столкнулись с сухонькой женщиной, седые волосы которой толстой косой обвивались вокруг головы. На ней были серые брючки в серую полоску и серый двубортный пиджак, под которым просматривался жилет с крупными серыми пуговицами. На ногах она носила туфлилодочки – угадайте какого цвета? На шею женщина повязала отнюдь не радужный платок. На сером лице – без следа румянца и загара – серели глаза.
Она походила на гигантскую крысу, вставшую на задние лапы.
Или на чьюто ожившую тень.
– Смотри, куда прешь! – прошипела женщина, едва не выронив театральный бинокль, в который она чтото высматривала, а ведь Милена лишь слегка задела ее серую сумку своей лиловой, в которой так чудесно помещались косметичка и ОЦ33 с двумя запасными магазинами.
Супруга просто обязана была отбрить «крысу», но она вдруг замерла, всплеснула руками и заулыбалась во все тридцать два без кариеса:
– Тетушка, вы ли это?! Столько лет, столько зим! Это я, Милена!
Женщина торопливо спрятала бинокль в сумку, а вместо него вытащила очки с толстенными линзами и, надев их, уставилась на мою благоверную:
– Милечка? Доченька моего братца? Какая ты выросла! Красавица!
Я был уверен: у тетушки окажется совершенно непроизносимое имя, ведь в многонациональном Вавилоне с именами просто беда, с отчествами – кошмар, а фамилии так вообще зачастую такие, что хоть красней. Однако выяснилось, что тетушку зовут Роза Ивановна Сердюк и что она рада видеть Милену: «А кто этот замечательный малышангелочек? А это муж твой, Милечка? Дада, я вижу, хороший мужчина, импозантный такой, надежный, держись его, сразу видно, с ним – хоть на край света…»
С каждой секундой общения ожившая тень становилась выпуклей, крысиная серость отступала, насыщаясь богатством оттенков, и даже глаза Розы Ивановны стали голубыми, а лицо с доброй улыбкой – всего лишь бледным, не более того.
Напоследок Милена и ее приятная во всех отношениях тетушка обменялись номерами мобильников и договорились созвониться на днях, чтобы встретиться, посидеть за рюмкой капучино и поговорить обстоятельней. За сим Роза Ивановна откланялась.
И я тут же почувствовал чейто пристальный взгляд.
Обернулся – с той стороны забора на меня смотрела воспитательница Герда Генриховна.
Очень неодобрительно смотрела, осуждающе.
* * *
В полумраке просторной комнаты едва слышно гудит кондиционер.
Зябко, точно в морге в конце февраля.
Человек сидит в большом кожаном кресле за огромным письменным столом, на котором нет ни письменных принадлежностей, ни даже простенького ноутбука. Лицо его в тени, зато четко видны кисти рук на лакированной столешнице. На запястье у него особые часы, необычные.
Выпятив грудь и чуть задрав подбородок, перед столом замер другой мужчина. Его волосы выкрашены в черный и заплетены в две косы с торчащими из них орлиными перьями. Одет этот «индеец» в Utility Uniform [67]: камуфлированные штаны с ремнем и куртку расцветки woodland поверх оливковой майки. Рукава закатаны до могучих бицепсов светлой стороной наружу. Голова не покрыта, на ногах вместо морпеховских ботинок из замши – ковбойские сапоги из кожи гремучей змеи.
– Ну? – наконец выплевывает тот, кто в кресле.
«Индеец» сразу же начинает говорить:
– Как вы и предполагали, все три наши группы были уничтожены в течение десяти часов. Точнее – у нас подтверждение об уничтожении двух групп. С третьей нет связи, что фактически означает…
– Соседи? – перебивает тот, лицо которого в тени.
– Согласно данным агентуры, у них результаты хуже наших.
– Уроды. Все уроды.
– Так точно, – орлиные перья в косах слегка подрагивают, «индеец» отступает на шаг. – Будут еще указания?
– Пошел вон!
Рывком открывается дверь в светлый коридор и тут же захлопывается за «индейцем».
«Никому нельзя доверять. Все нужно делать самому», – думает тот, кто в кресле. Его бьет нервная дрожь. Вокруг больше нет кабинета. Как тогда, в сельве, вспыхивают молниями языки нестерпимо жаркого пламени, рвут его на части, пожирают вместе с плавящейся броней, точно стая голодных пираний…
Он откидывается на спинку кресла и хохочет – искренне, с удовольствием, подчистую сжигая боль, от которой не может избавиться много лет.
Игра только начинается.
И у него есть козырь в рукаве.
* * *
– Край, ужинать будешь? Пельмени вчерашние греть? – донеслось с кухни.
– Спасибо, любимая, я пас, – подумав, я добавил, чтобы не вызвать подозрение: – Позже. Не голодный пока.
Хотелось выпить, и отнюдь не воды. Но – железно завязал, так что отставить!..
Я стоял у окна нашей однокомнатной квартиры на проспекте Косиора. Проспект носил имя человека, который без малого сотню лет назад организовал в моей стране жуткий голод. Тогда погибли миллионы… «Вот в честь кого названы наши улицы и переулки, – подумал я, вот чью память мы чтим».