Герой должен быть один
Шрифт:
— Шкура хорошая, — ни с того ни с сего ляпнул фракиец. — Вытерлась маленько, а так — добрая шкура…
— Какая еще шкура? — машинально спросил десятник, проследил направление взгляда фракийца и вдруг понял, о чем идет речь.
Понял за мгновение до того, как пять сотен человек мнимого подкрепления под предводительством гиганта в львиной шкуре, накинутой поверх доспеха, ударили штурмующим насыпь троянцам в спину — и сражение превратилось в резню.
— А мы с парнями, когда сюда еще с Гигейского озера ехали, — фракиец хлопнул остолбеневшего десятника по плечу и заулыбался от уха до уха, — все думали: что ж это за полудюжина кораблей под прикрытием мыса со стороны Лесбоса причалила?! Места там
— Геракл, — десятнику казалось, что эти слова произносит не он, а кто-то другой, — Геракл берет Трою…
— Молодец! — просиял фракиец. — Сообразительный! А Геракл — он ведь такой: если что берет, значит, берет…
Фракиец повернулся к толпе, бурлящей внизу.
— Эй, Лихас! — заорал он кому-то из своих, — ты был прав! Это Геракл! С меня выпивка!
Тот, к кому обращался фракиец — худющий как жердь парень лет двадцати, носящий народное фракийское имя Лихас — мигом соскочил наземь и затесался меж беженцев.
— Геракл! — пронзительно заверещал он, и десятнику его противный голос почему-то напомнил поездку на Ойхаллию трехлетней давности, когда десятник сопровождал Лаомедонта и сыновей к покойному басилею Эвриту. — Геракл под Троей! Спасайся кто может!
— Спасайся кто может! — нестройно подхватила толпа, торопливо вливаясь в улочки, ведущие к центру города — и скоро у Скейских ворот осталась лишь стража да фракийцы.
«А кто не может?» — обреченно подумал десятник.
— Ты б командовал ворота открывать, — благодушие могучего фракийца не имело предела. — Во-он ваш Лаомедонт несется… грех царя в город не пускать.
Опомнившись, десятник рявкнул на воротных стражей, и те едва успели вытащить из пазов огромный окованный медью дубовый брус, служивший засовом — как в ворота вихрем ворвалась колесница Лаомедонта, а следом за ней еще три.
— Запирайте! Запирайте, шлюхины дети! — не сумев сдержать закусивших удила коней, Лаомедонт едва успел свернуть в переулок, ведущий к центральной агоре. [63] — Да запирайте же!
Колесницы троянских царевичей прогрохотали следом; последняя, накренившись на повороте, опрокинулась, вылетевший возница ударился головой об угол дома и замер, а лошади помчались дальше с истошным ржанием. Одного взгляда, брошенного в сторону побережья, хватило десятнику, чтобы понять: стоит немного промедлить с выполнением последнего Лаомедонтова приказа, и в город на плечах бежавшего и бросившего свое разбитое воинство царя ворвутся проклятые ахейцы во главе с обладателем львиной шкуры.
63
[агора — площадь]
Понимая, что его подчиненные сейчас колеблются в выборе между бегством и верностью долгу, десятник глубоко вздохнул и собрался было устремиться вниз, дабы лично возглавить оборону Скейских ворот — но ноги отказались служить бравому вояке, а все команды, так и не родившись, умерли и стали разлагаться прямо в груди, спирая дыхание.
Навстречу десятнику по каменным ступеням лестницы поднимался засов от Скейских ворот.
— Посторонись! — негромко бросил засов, поравнявшись с кожаными подошвами десятниковых сандалий, затем двинулся дальше и вверх; вот он уже на уровне колен отпрыгнувшего назад десятника, вот достиг живота… по медной обшивке дубового бруса скрежещет стрела, посланная перепуганным часовым с башни, но засов неуклонно продолжает свое движение.
Десятнику уже хорошо видны напрягшиеся под сумасшедшей тяжестью плечи,
Только макушку; только курчавые, изрядно тронутые сединой волосы.
— Это… это один из ваших? — глупо моргая, десятник пятится к фракийцу.
— Из наших, из наших, — соглашается тот, с откровенной завистью глядя на несущего засов человека. — Вот веришь, приятель: и ростом мы с ним вровень, и в плечах я чуть ли не пошире буду, и если я не сын Зевса, то уж во всяком случае внук [64] — а так не могу! По ступеням, с этой дурой на загривке… нет, не могу!
64
[по отцу, благочестивому Эаку, Теламон — внук Зевса; по матери Эндеиде — внук кентавра Хирона]
— Будет прибедняться, Теламон, — рокочет из-под засова; и уже к десятнику: — Жить хочешь?
— Хочу, — подумав, честно отвечает десятник.
— Тогда отойди в сторонку и крикни своим, чтоб не дергались и не стреляли больше. Понял? Теламон, проследи…
Надежный утес фракийца придвигается, оказывается совсем рядом, короткий меч десятника сам собой покидает ножны и, ожив, плашмя шлепает бывшего хозяина по ягодицам.
— Пошли? — весело спрашивает Теламон, и тут дикий грохот заставляет обоих подпрыгнуть на месте.
Человек, только что сбросивший засов на ту сторону стены, поворачивается — и десятник узнает его.
Они уже виделись: в Ойхаллии, у Эврита.
Три года назад.
— Геракл берет Трою, — что-то безнадежно сместилось в голове десятника, он чувствует это, хотя не понимает, что именно, и никак не может перестать ухмыляться. — Геракл берет Трою…
— Почему берет? — смеется Теламон, и ответно смеются внизу лже-фракийцы, сгоняющие в кучу не оказывающих сопротивления стражников. — Почему — берет?
— Ах, да, — поправляется десятник. — Взял.
Троя была взята.
Она была взята еще тогда, когда девять пятидесятивесельных кораблей тихо отплыли из Иолка, оставив на берегу расстроенных Пелея и Тезея Афинского — из известных героев с Иолаем и Ификлом отправился лишь буян-Теламон; всех же остальных, чье исчезновение непременно породило бы волну слухов, способную докатиться до Трои раньше ахейских кораблей, Иолай заставил вернуться домой.
Она была взята еще тогда, когда триста арголидцев и тиринфских ветеранов самоубийственно наглым налетом отвлекли на себя внимание троянцев и сумели продержаться на узенькой полоске суши между кораблями и насыпью (которую сами же и насыпали семь лет тому назад) ровно столько, сколько было нужно.
Она была взята еще тогда, когда шесть кораблей, обогнув Лесбос, причалили у южной оконечности мыса Лект, и Ификл, взяв с собой пятьсот с лишним воинов, умудрился прокрасться вдоль лесистых склонов Иды почти к самой Трое — чтобы потом открыто и неожиданно ударить в спину солдатам Лаомедонта.
Она была взята еще тогда, когда Алкид — отнюдь не объявляя громогласно об окончании рабства у Омфалы — вспомнил Хиронову науку и верхом прискакал из Меонии к мысу Лект, пригнав с собой табун в десять голов; там он взял Теламона, Лихаса (не потому, что коренной фракиец, а потому что парень, три года не видевший своего кумира, просто обезумел от счастья) и еще семерых, которые во время походов на Диомеда-бистона и амазонок научились искусству всадника — короче, десяток ложных фракийцев затесался в толпу беженцев и весьма своевременно попал в Трою, задержавшись внутри у Скейских ворот.