Гибель Киева
Шрифт:
Осень в тот год выдалась не в меру тёплой, и потому вечер ничем не отличался от его летних собратьев. Та же расслабленность в теле и сгустевший от дневных испарений воздух. Всё-таки в замечательном месте выпало ему жить! Центр города, а тишина сельская. Разве что выскользнувший из раскрытого окна обрывок негромкого разговора летит и, не спеша, кружится, как сухой лист.
Обойдя свой, стоявший на холме дом, человек и собака вошли на территорию детского садика, огороженного проржавевшей сеткой «рабица». Там, в глубине сада располагался сбитый из грубых сосновых досок и покрашенный синей совковой краской внушительный павильончик, куда, на случай дождя по замыслу его устроителей, очевидно, должна прятаться детвора. По вечерам там уединялись влюблённые или любители выпивки. Спущенная с ошейника Барбара
Вечер был соткан из мира и покоя и окрашен то бледнеющими, то чернеющими красками уходящего дня. Однако Александр не расслаблялся. В последнее время его отличала ранее не свойственная ему аллертность, а тут в любой миг мог возникнуть какой-нибудь нежданный странник, и тогда, кто знает, послушалась бы его запрещающей команды собака? Не так хорошо он пока её знал. А потом отвечай в суде.
Им всё чаще овладевало состояние беспричинной тревоги. Да, мир менялся. И не в лучшую сторону. Менялся и его Город. И не только внешне. В его ранее беспечные гостеприимные улицы клубком змей заползала агрессия, беспрепятственно свивая свои гнёзда. А на его площадях бесновались толпы юнцов, привозившие за пазухами из своих городов и городишек провинциальных крыс жестокости, зависти и тупости, которые мелкой, торопливой и кривой походкой косяками разбегались по аллеям и скверам, устраивая свои кубла под каждым каштаном. Город на глазах менял светлую ауру, и его многочисленные храмы, ранее справлявшиеся с сонмищами местных бесов, изнемогали в битве с нашествием новой орды.
Опасность таки пришла. Из ночи. В виде питбуля, который атаковал Барбару без единого звука. И только когда собаки сплелись в клубок, послышалось боевое рычание. Катаясь по траве, они превратились в одно целое, и Александр не знал, как помочь своему другу. Наконец, улучив мгновение, когда Барбара сбросила с себя напавшего хищника, который тотчас принял боевую стойку, он носком туфли ударил питбуля в нос. Туфля была (слава уходящей моде!) остроносая, лаковая, твёрдая, а удар получился точным. Хвалёная нечувствительность к боли этой бойцовской породы оказалась мифом – пёс взвыл. И тут возник хозяин. Он матерился, угрожал, но собаку увёл.
Александр поспешил домой. Осмотрев тяжело дышащую взволнованную догиню, он обнаружил три укуса и тщательно обработал их перекисью водорода и зелёнкой, а затем наложил густой слой мази «Спасатель». Барбара жалась к нему, смотрела в глаза, жаловалась.
Мне не больно… Мне стыдно… Я просмотрела это чудовище… Не учуяла… Это не я отвела угрозу… Это человек. Вожак… Настоящий вожак… Но над ним кружатся эти чёрные… так что оставлять его одного нельзя…
Налив в стакан виски, сначала на полпальца, а потом и остатки из бутылки с тем, чтобы kill the bottle, Александр отправился покурить на кухню. За ним пришла собака и уткнула свою морду промеж его колен. Он погладил её и, сделав первый глоток, тяжело задумался, и чем больше думал, тем меньше мог припомнить питбуля, который обитал в их окрестностях. Кто-то его привёл. С какой целью? Похоже, этот кто-то стремился выбить из его обоймы защитницу? Чем-то она им мешает. Что остаётся? Правильно, отравить. Теперь на вечерних вы-гулах нельзя спускать её с поводка: в темноте не уследить, что подберёт. Тем более, что дворники разбрасывают отравленное мясо для крыс у входов в подвалы.
Но главное остаётся нераскрытым: кто они и что им нужно? Почему берут в кольцо?
Он встал и отправился в кабинет в поисках новой порции виски. Собака не отставала ни на шаг. Александр потрепал её по холке:
– Успокойся, Барбара. Эта тварь сюда не сунется.
Барбара подняла голову и посмотрела ему в глаза. Не мигая.
Чивас ригал закончился, и он принялся шарить по заначкам. В конце концов повезло: в сувенирном кожаном футлярчике из толстой кожи с тиснёным узором на мексиканские темы, где хранились три обтянутые той же натуральной кожей плоские бутылочки с надписью Cognac, Tequila, Whisky, он обнаружил желаемое. Виски, правда, оказался Johnny Walker. Red Label, но всё же…
Футлярчик хранился в башенке письменного
Узенький, розового дерева с резной полочкой над столешницей, ограждённой бордюрчиком с изящным резным узором в виде летящих галок, и с угловой башенкой, напоминающей миниатюрный секретер: два ящичка с бронзовыми квадратиками ручек на панелях и дверца с окошком матового стекла. Стекло было хитрое: вроде через него лежащее в секретере не просматривалось, а вот вставленная за ним открытка читалась изумительно чётко. Даже едва обозначенная Боровиковским блуждающая на лице Лопухиной улыбка, не говоря уже о её полувопросительном, исполненном достоинства и осознанием своей красоты взгляде. Этот портрет, написанный российским живописцем в конце XVIII века, пожалуй, не уступит Джоконде.
Сработанный в начале прошлого века на Киевской мебельной фабрике «Кимайер», стол не поражал своим великолепием. Возможно, новым Хамам (выражение Мережковского) с их запросами внезапно разбогатевших мещан, а посему предпочитающих ампир и рококо, он, вероятно, не показался бы, но Александр его любил. За лаконичную простоту и безупречные пропорции, и, когда он, благосклонно обласканный полуулыбкой госпожи М. И. Лопухиной, усаживался за ним, душу посещали отнюдь не те плоские и пластиковые чувства, что возникали за новёхоньким евростолом итальянского производства, за особые заслуги выделенного ему в редакции.
А первоначально стол-то был не его. В огромной пятикомнатной квартире митрополичьего дома на улице Стрелецкой обитало четыре семьи. И в одной из комнат, надо же такое, – прямые потомки хозяев всей этой квартиры, мама и сын Орловские, с редкими как на то и даже на это время именами – Хиония и Ростислав. Люди они были скрытные и недоверчивые и судить за это их не пристало, поскольку, возможно, именно эти качества и спасли им жизнь.
Ростиславу было за тридцать. Был он от природы горбат, ходил с палочкой, волоча ногу в тяжеленном ортопедическом ботинке. Но голову держал прямо, чуть задирая в сторону массивный подбородок, в глаза смотрел не мигая. На его лице выделялся крупный крючковатый нос с горбинкой. Он напоминал большую хищную птицу, когда, нахохлившись, стоял на верхней из трёх ступенек, что вели к двери их подъезда, одной рукой опираясь на свою палочку, а другой на ажурное чугунное ограждение, опоясывающее довольно просторное углубление – ну прямо ров перед крепостью – сделанное для того, чтобы попадал свет в окна полуподвала.
Свой пост он занимал дважды в день на два часа. При любой погоде. И давалось это ему ой как тяжело. Жили они на верхнем четвёртом этаже, пролёты между которыми были не как в домах, построенных сегодня, ибо высота потолков в комнатах превышала четыре метра.
Впрочем, лифт в доме был предусмотрен, и на первом этаже стояла даже кабина, удивительно просторная и, несмотря на осевшую в ней полувековую пыль, светлая, очевидно, по той причине, что выше пояса пассажира была застеклена, судя по осколкам, великолепным венским стеклом с витражами. Старожилы утверждали, что с 1918 года, когда в неё попал шальной снаряд, в ней никто не ездил.
Взбираясь на верхотуру, что давалось ему с превеликим трудом, Ростислав на отсутствие лифта не жаловался. Он вообще никогда и ни на что не жаловался.
Много позже Александр постиг простенькую истину: скулёж и порода – вещи несовместные. Уже будучи газетчиком с именем, ему как-то подфартило съездить во Францию, где его пригласили на обед к сиятельной графине. Было ей за девяносто. Она плохо слышала и видела, говорила, преодолевая частые спазмы горла, однако, не вставая, просидела за столом два с половиной часа, так и не коснувшись спинки стула. Наверняка она не заботилась об этом и, скорее всего, даже не помнила о таких деталях. Да и не нужно ей было помнить: память о приличиях ей передали семь предыдущих поколений. Говорят, именно столько требуется для того, чтобы человек имел право называть себя аристократом.