Гибель красных Моисеев. Начало террора. 1918 год
Шрифт:
На допросе Ольга Ивановна — ей было тогда 23 года — записалась уже под девичьей фамилией Сергеева, поскольку 9 октября она была разведена: «муж тайно от меня подал бумагу о том в суд», пожаловалась на свекра и на свекровь и объяснила, что не выдавала супруга раньше, «потому что жалела его, как мужа» {188}.
Баранова, разумеется, арестовали, а Ольгу Ивановну отпустили.
В общем-то, все было понятно, не нужно быть знатоком женской психологии, чтобы понять мотивы, которыми руководствовалась Ольга Ивановна, засаживая в тюрьму своего мужа.
Впрочем, и фантазировать на
3 декабря 1918 года Ольга Сергеева отправила письмо мужу, в котором все сама и объяснила.
«Васильевский остров. Галерная гавань.
Дербинская тюрьма. Камера № 4.
Геннадию Федоровичу Баранову.
Геня, я сегодня получила твое письмо…
Я как раз сидела у кровати дочери и все ей рассказывала, как ты мимо меня проходил, мимо и даже не смотрел на меня. Геня, я сейчас не знаю, какие меры принять к жизни. Вот сегодня напишу т. Потемкину письмо, что он мне ответит— не знаю. Я сейчас на себя готова руки наложить, да это, видно, и сделаю…
Теня, ты сейчас пишешь, что, где бы я ни была, ты меня не оставишь.
Теня, почему ты мне раньше ничего не ответил этого, я бы была покойна, знала бы, что мой бедный ребенок будет хоть малым обеспечен. Я же тебе писала даже сама об этом, но ты почему-то мои письма снес в суд. Я их своими глазами там видела. Ты был под влиянием своей матери, ты блаженствовал в родном доме, а я смотрела на свой проклятый живот, сидела и плакала, проклиная ребенка, который еще не вышел на свет.
Я и сейчас его проклинаю, зачем он зародился, зачем он руки мои связал. Не он бы, я вот иначе поставила бы свою жизнь, а то двадцать два года живу и уже что я стала, боже мой.
Геннадий, как хочешь, ноя и тебя проклинаю тоже.
Никогда я не забуду октября месяца, когда ты меня бросил на произвол судьбы.
За все твое я тебе сделала кару, которую ты несешь. У меня же сердце проклятое, слабое, вот мне тебя и жалко, сама голодаю, но тебе несу…
Твоя бывшая жена Ольга» {189}.
Читаешь это письмо и понимаешь: что тут Достоевский!
Голод, стужа, холера, расстрелы каждый день — и вот такая страсть, такое самогубство, словно мало реальных несчастий, такое, даже и в отчаянной подлости, раскаяние и очищение…
Можно было бы и далее продолжать цитировать переписку Ольги Ивановны Сергеевой и ее мужа-обманщика Гени, но мы начали с того, откуда появилась на процессе через четыре года фамилия Сергеева.
Похоже, что отсюда и появилась.
Потому что, кроме фамилии, здесь все совпадает: и партийность, и профессия, и круг знакомых.
А фамилию перепутали, так что ж…
С кем не бывает.
Документы в деле сшиты так,
Юрий Тынянов писал в свое время о поручике, рожденном под рукою невнимательного писаря. Поручик Киже дослужился при императоре Павле до чина генерала.
У чекистских писарей родился Сергеев, которого и судили потом, как поручика Киже, на процессе 1922 года. Только разве в генералы не произвели…
Так и оставили в народных героях.
4
Думается, что ясного ответа на вопрос о настоящем убийце Володарского не удастся найти никогда.
Архивные документы, в том числе и дело об убийстве Володарского, которое спас от сожжения, переслав его в Москву, Э.М. Отто, непреложно свидетельствуют лишь о том, что в преступлении были замешаны сотрудники Петроградской ЧК.
Еще архивные документы свидетельствуют, что Моисей Соломонович Урицкий делал все, дабы следствие не вышло на подлинных организаторов убийства…
Петроградцами, вопреки утверждениям большевистской прессы, убийство Володарского было воспринято с нескрываемой радостью. Газеты, разумеется, ничего не писали об этом, но, когда знакомишься с материалами дела — видишь, насколько популярной в городе была «профессия» убийцы Моисея Марковича.
«Спустя дня три после роспуска Петергофской районной думы, где служил Вукулов, а также и я, мы вышли на улицу вместе и Вукулов мне говорит: “Мерзавца Володарского, я его не сегодня, то завтра убью”. На мой вопрос: почему он убьет именно Володарского? — Вукулов ответил, что“он — мерзавец, убийца моего брата”. Я спросил: как это может быть, что Володарский убил твоего брата? На что он возразил: “Это позволь мне знать”» {190}.
«Я слышал от старухи Васильевой, что Сергей Михайлов был на собрании, где говорили об убийстве двух лиц из Совета, после чего будет свобода и хлеб. Кроме того я узнал от старухи, что собрание это было в воскресенье, кажется, 18 июля в 4 часа дня, до убийства Володарского» {191}.
Подобных доносов в деле об убийстве Володарского великое множество.
Все они по поручению Моисея Соломоновича Урицкого тщательно проверялись Эдуардом Морицевичем Отто.
Люди, высказывавшие угрозы по адресу уже убитого Володарского, арестовывались и дотошно допрашивались. Это отвлекало Отто от настоящего следствия, но похоже, что Моисей Соломонович Урицкий именно к этому и стремился.
Но и Моисея Соломоновича можно понять…
От него требовали не поиска убийц, не расследования преступления, а наведения страха в городе.
«Тов. Зиновьев!
Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не лично Вы, а питерские чекисты) удержали! Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-мож-но! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает.