Гиблое место
Шрифт:
– Тут даже ветер красивый, – сказала Джулия. – Все-таки мы счастливые, правда, Бобби? Это же счастье – жить в таком изумительном уголке, правда?
Музыканты Арти Шоу исполняли "Френези" – свинг, в котором есть где развернуться струнным. Слушая эту песню, Бобби каждый раз воображал себя героем фильма тридцатых-сороковых годов. Вот сейчас за углом он повстречает старинного приятеля Джимми Стюарта или Бинга Кроссби, и они отправятся куда-нибудь позавтракать в компании с Кери Грантом, Джин Артур и Кэтрин Хэпберн. И пойдет потеха.
– Ты сейчас в каком фильме? – спросила Джулия.
Ничего
– Пока не соображу. "Филадельфийская история", что ли.
Когда "Самурай" въехал на стоянку интерната Сьело-Виста, Джулия была уже в прекрасном расположении духа. Она вылезла из машины и с улыбкой окинула взглядом полоску, где сходились небо и океан, словно в жизни не видела картины восхитительнее. Панорама и впрямь радовала глаз: Сьело-Виста стоял на крутом обрыве в полумиле от океана, а внизу раскинулись широкие пляжи калифорнийского Золотого Берега. Бобби стоял рядом с женой, слегка втянув голову в плечи и зябко поеживаясь на холодном порывистом ветру.
Собравшись с духом, Джулия взяла Бобби за руку и сжала ее. Они направились в корпус.
Сьело-Виста был частным интернатом, поэтому он даже внешне отличался от стандартных казенных заведений такого рода. Интернат помещался в бледно-розовом двухэтажном здании в испанском стиле. Углы здания, дверные и оконные рамы были облицованы белым мрамором. Входные и балконные двери тоже были выкрашены в белый цвет, а дверные проемы сверху выгибались изящными арками. Над дорожками для прогулок тянулись решетчатые своды, увитые бугенвиллей и пестревшие лиловыми и желтыми цветами. Листья неумолчно шелестели на ветру. Пол внутри здания был устлан серым линолеумом в розовую и бирюзовую крапинку. Вдоль основания светло-розовых стен шла широкая белая полоса, а поверху – лепнина с растительным орнаментом. В такой обстановке и дышится легко и безмятежно.
В холле Джулия остановилась, достала расческу и привела в порядок встрепанные ветром волосы. Потом супруги, на минуту задержавшись у стола дежурной в уютной приемной для посетителей, отправились в комнату Томаса, которая находилась на первом этаже в северном крыле здания.
В комнате стояли две кровати. Кровать Томаса – та, что ближе к окнам, – была пуста. Кресло тоже. Томас склонился над рабочим столом, который он обычно делил со своим соседом по комнате Дереком, и вырезал из журнала фотографию.
Внешность Томаса озадачивала: вроде бы здоровяк – и в то же время заморыш, массивный – и в то же время хрупкий. Физически он был крепок, а вот душой и разумом немощен, и этот внутренний недуг так и просвечивал сквозь его массивное тело. Коренастый крепыш с короткой шеей, округлыми литыми плечами, относительно короткими руками и широкой спиной смахивал на гнома. Но только фигурой: лицом он даже отдаленно не напоминал добродушного и лукавого сказочного персонажа. Черты его были изуродованы вследствие страшной генетической ошибки, биологической трагедии.
Услышав шаги, Томас обернулся.
– Жюль! – воскликнул он, бросил ножницы и вскочил, едва не опрокинув стул. – Жюль! Жюль!
Томас был одет в мешковатые джинсы и фланелевую рубашку в зеленую клетку. Он выглядел лет на десять моложе, чем ему было в действительности.
Джулия выпустила руку Бобби и, раскрыв объятия навстречу брату, вошла в комнату.
– Здравствуй, родной.
Томас двинулся к ней, едва переставляя ноги, словно ботинки у него были подбиты железом. Брат был десятью годами моложе Джулии, ему было двадцать, но ростом значительно ниже ее. Даже профан в медицине, взглянув на его лицо, безошибочно узнал бы все признаки болезни Дауна: тяжелый выпуклый лоб, кожные складки у внутренних углов глаз, из-за которых они казались по-восточному раскосыми, вдавленная переносица; уши сидели чересчур низко на непропорционально маленькой голове. Прочие детали лица, пухлые, бесформенные, говорили о замедленном умственном развитии. На таких лицах как бы навечно застыло выражение тоски и одиночества. Но сейчас лицо Томаса цвело блаженной лучистой улыбкой.
При каждом появлении сестры он преображался.
"Черт возьми, а ведь она и на меня так действует", – подумал Бобби.
Слегка наклонившись, Джулия обняла брата и долго не выпускала.
– Ну, как живешь? – спросила она.
– Хорошо, – ответил Томас. – Я живу хорошо. Он выговаривал слова невнятно, и все-таки их можно было разобрать. В отличие от других жертв болезни Дауна Томасу еще повезло: его толстый язык не был изборожден складками, не торчал изо рта и более-менее свободно ворочался во рту.
– А где Дерек?
– В приемной. У него гости. Он придет. У меня все хорошо. А у тебя?
– Чудесно, голубчик. Просто замечательно.
– И у меня замечательно. Я тебя люблю, Жюль. – Томас так и сиял. Только в присутствии сестры его обычная застенчивость пропадала. – Я тебя очень люблю.
– И я тебя, Томас.
– Я боялся.., ты не придешь.
– Я ведь тебя не забываю, правда?
– Правда. – Томас наконец отпустил Джулию и бросил взгляд на дверь. – Здравствуй, Бобби.
– Привет, Томас! Выглядишь молодцом.
– Правда?
– Гадом буду.
Томас хихикнул.
– Бобби смешной, – сказал он Джулии.
– А меня-то когда обнимут? – не унимался Бобби. – Так я и буду стоять, растопырив руки, пока меня не примут за вешалку?
Томас нерешительно отошел от сестры. Они с Бобби обнялись.
Томас и Бобби прекрасно ладили, и все же Томас еще стеснялся зятя. Он с трудом привыкал ко всему новому и за семь лет еще не совсем освоился с новым членом семьи.
"Но он меня любит, – внушал себе Томас. – Наверно, так же сильно, как я его".
Привязаться всей душой к человеку, страдающему болезнью Дауна, не так трудно. Надо только не ограничиваться естественной жалостью, а приглядеться к больному повнимательнее. Приглядишься – и поневоле оценишь их восхитительное простодушие и милую непосредственность. Иногда, чувствуя себя белыми воронами, они робеют и замыкаются, но, как правило, они искреннее и откровеннее многих нормальных людей: никакой оглядки на условности, никакого лицемерия. Прошлым летом, на пикнике, устроенном для обитателей интерната в честь Дня независимости, мать одного пациента сказала Бобби: "Вот смотрю я на них – какие же они добрые, ласковые. Наверно, они любезнее Господу, чем мы". И сейчас, обнимая Томаса и заглядывая в его добродушное пухлое лицо, Бобби понимал, насколько она права.