Гиляровский
Шрифт:
— Это что тебя дергает? Это что еще за глупости? Как не стыдно — ты, витязь, премированный за атлетику! — начал упрекать меня Чехов.
Меня опять дернуло.
— Оставь, будь умным! Ты думаешь, что лучше будет, если ты так головой мотнешь? — И он точь-в-точь повторил мое движение с сердитым взглядом. Первый раз в жизни я увидел у него такие глаза.
— Ничего от твоего дерганья на свете лучше не будет, все как было, так и останется… Брось, не смей!
И, погрозив сердито пальцем, он сразу изменил тон и показал мне в окно на невзрачного человека, копошившегося около клумбы.
— Это наш Бабакай. Пойдем в сад, и ты мне скажи
Я сочинил какие-то четыре строчки, из которых помню теперь только последнюю: «И какой-то Бабакай».
— Ну вот, теперь напиши это на косяке, — мы спускались в это время вниз по лестнице.
Я написал. Антон Павлович прочел.
— Это я с тебя стихами докторский гонорар взял за то, что от глупой привычки вылечил. Понял ты, что дергаться не надо, от этого никому ни лучше, ни хуже не будет, и перестань.
— Верю и не буду.
— Да, вот… Ты думаешь, я плохой доктор? Полицейская Москва меня признает за доктора, а не за писателя, значит — я доктор. Во «Всей Москве» напечатано: «Чехов Антон Павлович. Малая Дмитровка. Дом Шешкова. Практикующий врач». Так и написано, не писатель, а врач, — значит, верь!
И я поверил и больше ни разу не дернулся до сего времени».
Полностью же экспромт выглядел так:
Край, друзья, у вас премилый — Наслаждайся и гуляй. Шарик, Тузик косорылый И какой-то Бабакай.Гиляровский при любом удобном случае расхваливал Антона Павловича. Посвящал ему стихи, иной раз и весьма нелепые:
Глаз Чехова, мерцающий и зоркий, Глядит в восторге с высоты галерки.Как это глаз может глядеть в восторге? И вообще, такой ли это подходящий комплимент для человека, страдающего сильной близорукостью? Но за искренность ему прощалось многое.
Юмор у Гиляровского подчас был своеобразным. Однажды, например, он с небольшой компанией зашел в извозчичий трактир — попить чайку. Принялся, по обыкновению, рассказывать свои «рискованные анекдоты», отчебучивать всякие сальности. Один извозчик слушал, слушал да не выдержал:
— Господа, — говорит, — а безобразят.
Тогда Гиляровский сделал круглые глаза, уставился на этого извозчика и произнес:
— Постой, постой… Это, кажется, мы вместе с тобой бежали с каторги?
Один из участников этого чаепития писал: «Что тут произошло! Все извозчики повскакали, всполошились, не знали, что им делать — хватать ли Гиляровского и вести его в участок, доносить ли на своего же брата извозчика или постараться замять всю эту историю. Но дело вскоре уладилось само собой: Гиляровский сказал какую-то шуточку, угостил извозчиков нюхательным табачком, моралист-извозчик постарался куда-то скрыться, и стали подниматься и мы».
Одной из составляющих работы нашего героя были регулярные посещения Хитрова рынка, или, в просторечии, Хитровки. В начале XIX века эта территория принадлежала генерал-майору Хитрово. При нем была расчищена, замощена и оборудована лавками большая площадь. «Московские
Это в наши дни заставленные фурами улицы возле рынка — обычное явление. В 1850-е же годы подобное поражало.
Но впоследствии Хитров рынок поменял свой профиль. Владельцы оборудовали здесь навес для тех, кто прибывал в Москву в поисках работы. Планы были благородные — сделать цивилизованную биржу труда. Но реальность оказалась иной. Наивные провинциалы становились жертвами преступных группировок, которые под видом протежирования лишали их последних средств существования, а также обуви, одежды и всего нехитрого имущества. Жертвам некуда было деваться — они оставались здесь же, на Хитровке, промышляли подаянием, как правило, спивались.
В результате в центре Москвы появился целый комплекс дешевых харчевен, трактиров, ночлежек, имевших сложную систему подземных ходов — чтобы была возможность за несколько минут покинуть территорию Хитрова рынка. С одной стороны — предприятие абсолютно легальное, владельцы которого платят исправно налоги, а с другой — прославленный на всю империю притон.
Наш герой был своим человеком на этом причудливом рынке. И, разумеется, Владимир Алексеевич не забывал упоминать об этом в своих книгах и статьях: «Не всякий поверит, что в центре столицы, рядом с блестящей роскошью миллионных домов, есть такие трущобы, от одного воздуха и обстановки которых люди, посещавшие их, падали в обморок.
Одну из подобных трущоб Москвы я часто посещал в продолжение последних шести лет».
Для чего именно посещал? Формально для того, чтоб добывать сведения для газет. Схема была простая: Гиляровский приходил в притон, оплачивал скромное угощение для его обитателей — разбавленную водку (неразбавленная стоила дороже раза в два), яйца, селедку, хлеб, тушеную печенку. Кстати, сам он в подобных местах употреблял только водку и яйца — опасался напороться на некачественную продукцию.
Среди обитателей притонов встречались представители разных слоев русского криминала — от мелких мошенников до беглых каторжников. Им явно льстило, что благородный человек — приличный, не вонючий, в пиджаке — интересуется их жизнью, слушает внимательно истории об их похождениях, но не доносит полицейским. Более того — время от времени приносит свежие газеты, в которых эти похождения описываются. И опять угощает напитками.
Но, похоже, главной мотивацией нашего героя было иное. Гиляровский посещал Хитровку по той же причине, по которой подался в бурлаки. Жить без подобного экстрима он не мог.
Зато какое расслабление наступало, когда после очередного посещения так называемого рынка вновь удавалось оказаться посреди цивилизации, притом живым-здоровым.
«Я вышел на площадь. Красными точками сквозь туман мерцали фонари двух-трех запоздавших торговок съестными припасами. В нескольких шагах от двери валялся в грязи человек, тот самый, которого „убрали“ по мановению хозяйской руки с пола трактира… Тихо было на площади, только сквозь кой-где разбитые окна „Каторги“ глухо слышался гомон, покрывавшийся то октавой Лаврова, оравшего „многую лету“, то визгом пьяных „теток“: