Гипотеза о сотворении (сборник)
Шрифт:
— Господи! — прервал молчание дед Кузьма. — Жалко, не верующий, перекрестился бы…
От деревни уже бежала навстречу бабка Татьяна, радостно причитала издали, и этот ее сердечный восторг, и умиление деда, всю жизнь тут прожившего и не разучившегося любоваться привычным, и красота родины, вдруг схватившая Василия слезной спазмой, и облегчение, какое всегда приходит в конце пути, — все это, сливаясь вместе, переполняло душу особой радостью, давало рукам и ногам неведомые силы, и хотелось мчаться куда-то, делать что-то большое и важное.
— Вот так всегда,
— А ты хлопочи там, — сказал дед. — Хлопочи, чтоб колхоз-то возвернули. Трудно жилося, ну да ведь жилося все-таки, не то что теперя…
День этот прошел для Василия в суете узнавания. Бегали с Машей на речку купаться, обошли сенокосы, как было оговорено еще прошлым летом, специально оставленные дедом Кузьмой для Василия, осмотрели заколоченные дома деревни, и Маша долго хлопотала на бывшем своем пустом подворье, хватая там и тут всякие пустячные предметы, раскладывая их в каком-то ей одной известном порядке.
— Раньше мама ругала, что все разбрасываю, а теперь самой хочется каждую вещь на место положить, — тараторила она. — Чего это со мной, дядь Вась?
— Взрослеешь.
— Ой, верно, совсем старухой стала. Двадцать лет уж, с ума сойти!
— Замуж тебе пора.
— Никто не берет! — с вызовом бросила Маша. — Взял бы меня, если б не женатый? — неожиданно перешла она на «ты», что, впрочем, ничуть Василия не удивило, поскольку «выкания» в деревне не признавалось.
— Обязательно! — сказал Василий и озорно хлопнул Машу по спине, и она, радостная, помчалась по улице, прыгая, как молодая козочка…
А вечером пили чай, хрустели сушками, неторопливо беседовали, свободно, не заданно, обо всем, что приходило в голову.
— Чудно! — дивилась Маша. — Мужики за столом, а без выпивки. Чего не захватил-то, дядь Вась, денег, что ли, пожалел?
— Ай, Манятка! — качнула головой бабка Татьяна. — Неужто городские-то завсегда с вином гостюются?
— Без вина какое ж застолье?!
— А вот такое! — хлопнул ладонью по столу дед Кузьма. — Ты там у себя в городе командовай, а здеся я главный начальник. Хватит, нагляделся, как это вино проклятущее людей от земли отваживает. Из-за него, считай, и Березовка обезлюдела. Всем сладкой жизни захотелося. В городе-то отбоярил свое — и хоть трава не расти: гуляй — не хочу, пей — не хочу. А чего еще-та? Для того и деньгу зашибают, чтобы тратить. Получил — потратил, ублажил себя, снова получил — снова потратил. Бывалоча-то, для земли работал, а теперя для брюха своего. Вот все и перевернулося…
— Потребительство, — вставил Василий.
— Это самое теребительство и есть. Теребит человека, пока забудет он про отчину свою, за так отдаст душу черту. Раньше-то, баяли, черту надо было тремя потами изойти, прежде чем заполучит душу. Теперича это ему без хлопот, потому не за что человеку держаться, окромя как за бутылку, за ублажение брюха своего…
Понимал Василий: когда еще и выговориться старику, как не теперь, при гостях. И все же взмолился:
— Матвеич! Давай не будем, а?
— Ах ты, господи! —
— А чего тебе, дядь Вась? — заинтересовалась Маша.
— Радости ему надобно, — насмешливо выкрикнула бабка Татьяна. — Радости, а не жалости.
— Какая ж в деревне радость? И людей-то никого нет. А вправду, дядь Вась, зачем ты сюда приехал?
— Помолодеть хочу, — сказал Василий.
— На земле потрудиться, — добавил дед. — Отсюда и радость и младость.
Бабка вдруг сморщилась, зашлась тихим смешком:
— Помолодеет и женится на тебе, дурочке.
— Так он женатый, — серьезно сказала Маша.
— Так у вас, чай, и в другой раз можно. Мало ли пакостей в городе.
— Болтаешь, старая, не знамо что, — оборвал ее дед. И повернулся к Василию. — Ты где спать-то будешь?
— На сеновале, пожалуй.
— Нынче, что ль, ворожить-то начнешь?
— Воздух у вас больно свежий, как снотворное. Не проснуться мне сегодня. Завтра уж.
— И я хочу на сеновале, — заявила Маша.
— Совсем обесстыдела в городе, — вскинулась бабка. — Что ты, девка! Он же мужик.
— Пущай спит, — разрешил дед. — Седни можно.
Сено было свежим и таким пахучим, что слегка кружилась голова. А может, уже начинало действовать то, ради чего он и ездит сюда каждое лето? Маша шумно укладывалась в другом углу. Отблески заката заглядывали на сеновал, и, казалось, сам воздух тут розовый, волнующий. Наконец Маша затихла, и куры внизу угомонились, и навалилась такая тишь, что было слышно, как плещет на речке рыба.
— Дядь Вась, — шепотом спросила Маша, — а как ты ворожишь?
— Тебе не понять, — так же шепотом ответил он.
— Что я, дура какая?
— Молодая ты, рано тебе об этом думать. Да и не ворожу я вовсе.
— А дед говорил…
— Мало что говорил. Не ворожба это.
— А чего?
— Сам не знаю — чего. Может, и ворожба.
— Расскажи, дядь Вась?
— Не просто рассказать.
— А ты как-нибудь. Я пойму.
Он начал думать, как рассказать обо всем том, что он тут делает, когда приезжает, и незаметно уснул.
Проснулся от духоты. Солнце било во все щели, и казалось, что весь этот сеновал подвешен к высокой стрехе, к косой крыше на тонких ниточках лучей. Маша спала рядом, и губы ее вздрагивали: то ли она сосала соску во сне, то ли целовалась.
Он бесцеремонно растолкал ее. Маша открыла глаза, минуту испуганно оглядывалась и вдруг заулыбалась счастливо.
— Ты как тут оказалась?!
Она сморщилась виновато, как набедокурившая девчонка.
— Идем купаться, — сказал он.
— Я посплю, дядь Вась.
— Вставай, вставай, не лениться сюда приехала.
Он потянул ее за руку, и она поднялась, еще сонная, обмякшая вся. Спустилась по лестнице, села в копну, сваленную внизу, и заупрямилась, свернулась калачиком, закрыла глаза. Тогда он поднял ее на руки и понес к реке. Она не сопротивлялась, блаженно улыбалась у него на плече и все закидывала голову, то ли ото сна, то ли от удовольствия.