Гиршуни

Тип записи: частная

Я и сам не знаю… Нет, не так. Не стоит начинать с вранья.

Конечно, я знаю, почему затеял писать этот блог. Мне больше некому рассказать свою историю, вот вам и объяснение. Меня не станут слушать даже в полиции, да я и не собираюсь идти в полицию, вот еще… Да если бы и собрался, мне бы не поверили — что в полиции, что в любом другом месте. Для правды или, как выражаются в блогах, для реала, моя история выглядит слишком нереальной. В то же время для выдумки она чересчур скучна: если уж выдумывать, то непременно какого-нибудь человека-паука или женщину-кошку, или обезьянообразного жука с женской головой и кошачьим хвостом, или, на худой конец, еврея-католика. Комбинаций не так уж много, но главное, что они по-прежнему интересуют публику.

А у меня — ни то ни се. Но рассказать надо, потому что жжет. Или сверлит. Нерассказанный рассказ всегда сверлит: вслушайтесь в само звучание этого слова — «рас-с-с-с-каз-з-з-з-з» — ну точь-в-точь разогнавшееся сверло. Говорят, в древности люди выкапывали ямку, доверяли ей свою историю, а затем быстро заваливали землей и уходили — без оглядки, чтобы ненароком не запомнить место. Впрочем, и из земли рассказ ухитрялся высверлиться, прорасти тростником, пусть и не мыслящим, но зато говорящим.

Этот блог — моя ямка. Я еще не решил, следует ли сделать ее подзамочной, то есть сугубо частной или, наоборот, доступной для всех. Вообще-то разница невелика. Нынешний тростник растет из всякой ямки и отличается редкой болтливостью. Но отчего бы не поддаться иллюзии? Иллюзия — наш дьявол, и мы дружно продаем этому дьяволу собственные души, а то и дарим ни за грош.

Я помню его еще со школы — не дьявола, а Гиршуни. Помню сначала смутно, едва различимым в серой мышиной — еще и по цвету формы — массе суетливых учеников… и если уж речь зашла о форме, то как забыть отвратительные темные катышки, в которые скатывалось на локтях и обшлагах ее плохое сукно… или не сукно — что это был за материал?.. шерсть?.. или все-таки сукно?.. — сукин материал, сука-матерь, сучьи дети.

Мамины дети мы были дома, где обитала мама и прочие роскоши детства, а в школе мы были сучьи, волчьи, по цвету гадкой формы, по цвету жизни, в которую нас выкинули непонятно зачем и неизвестно почему, но уж точно — не спросив нас самих. Поглощенные необходимостью переварить эту неприятную перемену, как-то приспособиться к новым обстоятельствам, мы не обращали достаточного внимания на других товарищей по несчастью, и оттого казались друг другу одинаковыми, как пластиковые пупсы: серые пиджачки, стриженые затылки, короткие челки над сумасшедшими от растерянности глазами.

Первые осознанные различия касались размеров. Два-три мальчика выглядели переростками, а потому выделялись мною из общей толпы, ибо представляли повышенную угрозу в броуновском движении коридора. Один из них носил фамилию Грецкий и прямо вытекающую из нее кличку «Орех». Уже тогда, в младших классах, он выглядел спокойнее и увереннее других — просто потому, что остальным приходилось много хуже, чем ему самому.

Особенная подлость жизни заключается в относительности ее оценок: если тебе паршиво, достаточно сделать так, чтобы окружающим стало еще паршивее, и тогда твое «плохо» сразу превращается в «хорошо». Так что у Грецкого Ореха всегда находились основания быть довольным. Конечно, можно было, отбежав предварительно на безопасное расстояние, обозвать его «жирягой» или «мясокомбинатом», но даже эта небольшая радость всегда омрачалась предчувствием неминуемой расплаты. Злопамятный, как слон, Орех тщательно следил за тем, чтобы объем окружающего «плохо» не опускался ниже определенного минимума.

Но речь тут все-таки

не об Орехе, а об этом типе по фамилии Гиршуни. Аркадий Гиршуни. Мой тезка, между прочим — я ведь тоже Аркадий… но не может же одно это служить объяснением нашей таинственной неразрываемой связи? Мало ли в мире Аркадиев? Много, очень много. Впервые я по-настоящему осознал это, когда столкнулся с необходимостью выбрать имя или, как здесь говорят, ник для этого блога. Простое Arkady оказалось занято, и программа насмешливо предложила мне присоединить к моему первоначальному выбору комбинацию цифр. Именно комбинацию, потому что занятыми оказались и Arkady1, и Arkady2, и Arkady3, и так далее, вплоть до Arkady9, на котором мое терпение иссякло, и я наугад скакнул заведомо далеко: Arkady569. Почему именно 569? Ну, во-первых, оно оказалось свободным. А во-вторых, черт его знает… разве мы сами выбираем свои имена?

Я начал свой рассказ с младших классов школы только для того, чтобы продемонстрировать давность нашего с ним знакомства. Аркашка Гиршуни… само звучание его фамилии представляло вызов для русского уха. Даже школьные училки, проводя перекличку, непременно запинались об это нелогичное «гирш» и только с третьей попытки, к вящему удовольствию затаившего дыхание класса, выдавали что-либо вроде «гришуни», а то и вовсе «грешули». Будь Аркаша другим, не занимай он столь безнадежно низкое место в жестокой школьной иерархии, его непременно прозвали бы «Грешный», или «Грешник», или как-нибудь еще в том же духе. Но он был совсем уж ничтожным, последним из последних, Аркашка-букашка, Аркашка-какашка, а понятие греха все же подразумевает некоторую значительность, даже авторитетность, так что вроде бы напрашивающаяся кличка не подходила тут никоим образом.

Крошечный, как мышонок, он и вел себя соответственно: сжимался в комочек, забивался в щели, прятался по углам, подальше от покрытого скользким линолеумом школьного коридора, где покатывало гогочущим Орехом дикое, безжалостное бытие — раздавит и не заметит. Его и не замечали — просто не было причины. Учился Гиршуни, насколько я помню, тоже как-то нечувствительно: достаточно хорошо, чтобы не возникало учительских подозрений в отсутствии старания, и достаточно плохо, чтобы не возбуждать ничьей зависти. Честно говоря, я почти не помню его присутствия в школе — а ведь мы просидели за одной партой целое десятилетие!

Например, если вы спросите, в каком классе Гиршуни надел очки, то я не смогу припомнить. На моей памяти у него всегда было ужасное зрение. Думаю, что он так и пришел в школу, а может быть, прямо так и родился в своих стеклах, толщина которых заранее делала невозможной попытку разглядеть гиршунины глаза — даже если он по недоразумению поднимал к вам свое вечно опущенное книзу, спрятанное лицо. И если уж мы заговорили о родах, то у меня нет никакого сомнения в том, что он наверняка вполне осознанно не закричал, когда ему перерезали пуповину и шлепнули по красной младенческой попке… ну разве что пискнул тихонько, по-мышиному, или еще тише, чтобы, Боже упаси, не привлечь к себе излишнего внимания.

Почему так, кто-нибудь может мне ответить? Почему? За что? Перед кем провинилось это нелепое существо, чем заслужило эти постоянные, как осенний дождь, страдания? И не кажется ли вам, что его судьба, в сущности, ничем не отличается от…

Ах, нет, нет, это меня куда-то не туда повело, извините великодушно. Тем более что подобные вопросы я начал задавать только сейчас, по прошествии стольких лет, только сейчас, вот ведь какая незадача, а тогда, в классе, и позднее, в институте, они мне и в голову не приходили. Кстати, институт я упоминаю здесь потому, что Гиршуни поступил туда же, куда и мы с Грецким, причем на ту же специальность, о чем мы, конечно же, узнали только на первой лекции, во время переклички, когда он, сверкнув очками, пискнул свое мышиное «я…» откуда-то сбоку и сзади, но, понятное дело, не совсем сбоку и не совсем сзади, потому что быть совсем сбоку или совсем сзади означало бы выделиться хоть в чем-то, хоть в этом, хоть в такой малости.