Глаголют стяги
Шрифт:
И почала с тех пор Русь сноситься с гордым Царьградом посольствами, когда требовалось, и цари чтили послов всегда дарами: золотом, паволоками, фофудьями; и приказывали всегда показывать им город: красоту церковную, палаты золотые и в них всякое богатство, а в особенности святыню христианскую: «страсти Господни», то есть венец, гвоздье, хламиду багряную и мощи святых, «поучая послов к своей вере». И потом отпускали их домой с честию великою…
Но, несмотря на все договоры на мир и любовь, крепко побаивалась Византия орлёнка, растущего в степях. Тут, на её счастье, прошёл степью новый потоп, орды печенегов. Слившись с побеждёнными скифами, они заняли огромные пространства от Доростола на Дунае (Силистрия) до хазарского Саркела на Дону. Византийцам было это очень на руку: печенеги связали собою Русь. И они дарами старались
Смутна ещё и фигура Игоря. После смерти Олега от змеи древляне сейчас же заратились, или, по другому выражению, затворились от Игоря, то есть отказались платить ему дань. Он пошёл на них и погиб ужасной смертью: раздражённые поборами, древляне, овладев князем, привязали его ногами к верхушкам двух нагнутых к земле деревьев, отпустили их и князь был с маху разодран на двое под самыми стенами вражьего Искоростеня, что на реке Уше стал.
Но уже ярче проступает образ Ольги, жены Игоревой. Несмотря на все старания летописцев, упившихся византийской премудрости и елейности, сделать из неё икону, она стоит у входа в русскую историю бой-бабой, разбитной псковитянкой, во весь рост. Хитро и жестоко отомстившая древлянам за смерть мужа, она на другой же год после древлянского погрома пошла на Новгород, уставила там погосты, дани и оброки по рекам Мсте и Луге и закрепила за собой по Поднепровью перевесища на ловлю зверей. И по всей земле были её ловища и знаменья (меты, зарубки) и места и погосты… А потом, по следам Олега, собралась она в ладьях легкокрылых в гости в Византию. Византия заставила Ольгу выжидать приёма многие месяцы, но в конце концов она своего добилась и была принята в том роскошном дворце, который строился уже шесть веков, со времён Константина, и был теперь в полном блеске — перед недалёким уже концом. Летописец, всячески стараясь разукрасить свою любимицу, рассказывает, как император пленился Ольгой и как предложил ей свою руку, как она, не желая этого, пригласила его быть крёстным отцом при её крещении, а когда крещение состоялось, указала ему, что он, как крёстный отец её, жениться на ней уже не может.
Хитрый сам, византиец не мог не восхититься.
— Ах, Ольга… — воскликнул он. — Переклюкала мя еси!..
Но все это сказка: император Константин был женат, а Ольге было уже за шестьдесят. Не меньше сказки и в тех возвышенных чувствах, которые будто бы привели бойкую псковитянку к желанию креститься. Дело было много проще. Молодая Русь чувствовала себя среди европейских народов какою-то Золушкой, ей было стыдно своего деревенского убожества, и ей хотелось наладить у себя все, как у хороших господ: самые высокие, по-видимому, решения часто внушаются весьма мелкими побуждениями. И, нагостившись в Царьграде, Ольга направилась к дому, увозя не только сокровища духовные, но и добрый запас шёлков греческих, золотых украшений, мыла духовитого, румян и белил. А когда некоторое время спустя византийский двор напомнил ей через послов, что недурно бы и отдарить Византию — принимают: челядь, воск, меха и воев для гвардии… — новая христианка не очень смиренно отвечала своему крёстному:
— А пускай он постоит у меня на Почайне столько же, сколько я у него на Золотом Роге стояла, — тогда, пожалуй, и я ему даров пошлю!..
Так что переклюкать-то она византийца всё же переклюкала, но едва ли это было очень уж по-христиански.
Своего чубатого, воинственного Святослава она очень уговаривала приять благодать святого крещения. Но суровый воин только нетерпеливо хмурился.
— Да что ты, мать? К чему это?.. Дружина смеяться будет…
Эта крепкая, чубатая фигура последнего князя-язычника замыкает собой огромный, туманный, «киммерийский» период истории русских степей и лесов и тем самым открывает дверь — сказке новой…
II. ДВА МИРА
Яко сокол на ветрех ширяяся, хотя пътичу в буйстве одолети…
Широкий Дунай ослепительно блистал солнечной чешуёй. На том берегу стлался дым от костров византийской армии. Дальше мутно голубели горы… Осень уже разбросала свои пышные ковры по лесам и полям… К песчаной отмели, где дремали под плеск мелкой волны челны, подъехал киевский князь Святослав с седым Свентельдом, воеводой, и несколькими дружинниками. Спешившись, они передали коней дремавшим у челнов воям-лапотникам, и князь из-под руки посмотрел на
— Ничего не видать… — сказал он и хмуро опустился на борт одного из челнов. — Посидим…
Дружинники сели кто где и как хотел. Лица их были угрюмы: положение русской рати было очень тяжёлое. Все планы Святослава закрепиться в Переяславце среди болгар и сделать из него вместо Киева столицу молодой Руси развалились. И темно было будущее…
Святослав был в полном расцвете сил. Небольшого роста, крепкий, он, казалось, состоял весь из одних мускулов. Многочисленные раны, полученные в последних сечах, он носил как будто только как украшения, приличные воину. На широких плечах его крепко сидела круглая, вся бритая голова с длинным чубом. Длинные, висячие усы придавали загорелому лицу суровое, почти дикое выражение. В голубых глазах пряталась какая-то дума. В то время как его дружинники были в дорогих доспехах, сам он был только в белой холщовой рубахе, как и все его вои, и единственным украшением его была золотая серьга в ухе, украшенная двумя жемчужинками и рубином… Это был прирождённый, от колыбели воин. Когда ему исполнилось четыре года, ему, по обычаю, были устроены торжественные «постриги», дружинное посвящение в князья, в вожди: ему остригли все волосы, кроме длинного чуба на темени, впервые посадили на коня, дали оружие, а затем начался в гриднице бешеный пир. И дружину всю, и заезжих гостей Ольга, мать, одарила богатыми дарами по этому случаю. И ещё ребёнком участвовал он с матерью в походе на древлян, убивших его отца, и, начиная сражение, первым бросил в сторону врага своё копьё. Ручонки его были слишком слабы, копьё тут же, под мордой коня, зарылось в песок, но воинственный жест ребёнка восхитил сердца суровых дружинников.
— Князь уже почал… — суровым басом своим крикнул Свентельд. — Потягнем, дружина, по князе!..
И закипела сеча…
И по мере того как он рос, всё больше становилась вокруг него дружина, все крепче смыкалась она вокруг этого юноши воина: «Князю Святославу, возрасту и возмужавшу, нача вои совокупляти многи и храбры». Он всю жизнь проводил в ратном поле, «легко ходя, аки пардус (рысь)». Обозов за собой он никогда не водил и не гонялся ни за блеском воинским, ни даже за простыми удобствами. На днёвках он, как и все вои его, резал тонко конину, говядину или зверину и, поджарив мясо на углях, ел. Шатра он не имел, а, постлав на землю конскую попону, клал в головы седло и засыпал крепким сном. Он не считал нужным прибегать к разным воинским хитростям и, снаряжаясь в поход, посылал к врагу гонца: «Хочю ити на вы…» Много утёр он пота со своей дружиной!..
Один поход следовал за другим: не успел он управиться в 964 году с беспокойными вятичами, сидевшими по Оке, как сейчас же нужно было идти на назойливых хазар, в устья Волги, а оттуда ударить по ясам и косогам, жившим в предгориях Кавказа, а оттуда опять на волновавшихся вятичей.
Император византийский Никифор Фока позвал Святослава на помощь против беспокоивших его болгар придунайских. Святослав быстро покорил их и — остался там жить.
— Не любо мне в Киеве… — говаривал он. — Я хочу жить в Переяславце на Дунае. Сюда свозится вся благая: от греков золото, паволоки, вина, овощи, от чехов и венгров — серебро и кони, из Руси — меха, воск, мёд и рабы…
Какую думку задумала эта бритая, чубатая голова, об этом знала только одна она, но этот неожиданный наскок степняков с севера на дряхлеющую Византию вызвал в Царьграде великие опасения. Никифор, свергший с престола Романа II с помощью его жены, красавицы Феофано, был в свою очередь убит хитрым Цимисхием: кровавая чехарда в великолепном дворце, вокруг золотого «трона Соломона» возвещала начало конца. Цимисхий чувствовал, какая опасность таится в перенесении средоточия молодого славянства с берегов Днепра на берега Дуная, и потребовал от Святослава удалиться… Тот не уступил, и началась долгая борьба.
Многочисленная греческая армия окружила небольшой отряд Святослава — у него было всего десять тысяч воев — железным кольцом. Жуть охватила русь.
— Нам уж некуда деваться, братья, — сказал будто бы Святослав дружине, которую он звал то братьями, то детьми. — Хочешь не хочешь, а биться надо. Не посрамим же земли Русской, ляжем тут костями: мёртвые срама не знают. А если побежим, осрамим себя… Станем же крепко! Я пойду передом, а если голова моя ляжет, вы уж промыслите о себе сами…
Все ободрилось.