Гламур
Шрифт:
Заявления Сью по поводу невидимости также не способствовали сближению. Грей был человеком практичным. Более того, он был специально обучен пользоваться глазами и руками и отлично владел своим ремеслом. Его призвание было связано с видимым миром: он умел любовно запечатлевать этот мир на пленке. И он привык верить только тому, что видел собственными глазами. Ничего другого для него попросту не существовало.
Слушая Сью, он сначала решил, что ее бесконечные разговоры — своего рода аллегория, образное описание некоего типа отношений, возможно, следствие слабо развитой индивидуальности. Может быть, отчасти это было верно, но теперь Грей ясно понимал, что она говорит о невидимости и в самом буквальном смысле. Она
Уже все это не слишком-то убеждало Грея, а уверения, будто бы и сам он из числа невидимых, — тем более.
И все же Сью утверждала, что обнаружила в нем это природное свойство и он неоднократно пользовался им, даже не подозревая об этом. Теперь, заявляла она, после ранений, этот талант хотя и не исчез, но пребывает в скрытом, дремотном состоянии. Если бы Грей попытался вспомнить, как это делается, говорила она, то мог бы вновь пробудить его.
Между тем, слушая все эти ее рассуждения о возможном сумасшествии, разговоры о заблуждениях и несоответствиях, в которых она сама не могла разобраться, перед лицом ее постоянных неразрешимых сомнений Грей задавался вопросом, не душевное ли расстройство всему виной. Упорство Сью сильно напоминало маниакальное заблуждение — безосновательную, но отчаянную веру безумца в истинность галлюцинации.
Что касается самого Грея, то он полагал, что всякое заявление, с виду сомнительное, должно быть доказано — или хотя бы иметь веские доводы в свою поддержку. Ему казалось, что при желании было бы очень просто тем или иным способом внести ясность и в вопрос о невидимости, но Сью выражалась настолько туманно, что это буквально доводило его до бешенства: «Невидимые люди существуют, они здесь, среди нас, и их можно увидеть, но их никогда не удастся заметить, если не знать, как правильно смотреть».
Однажды они оказались в Кенсингтоне на Хай-стрит вечером, в час пик, и смешались с толпой прохожих и посетителей магазинов. Сью сказала, что в подобных местах всегда полным-полно гламов. Она то и дело указывала ему на каких-то людей и объявляла их невидимыми. Иногда Грей видел тех, о ком она говорила, иногда нет. Недоразумения возникали на каждом шагу: вон тот мужчина у входа в магазин, да не этот, а тот, вот он уже уходит, слишком поздно.
Тогда он стал фотографировать толпу, направляя камеру всякий раз точно в указанное место, где, по утверждению Сью, в данный момент находился невидимый. Результаты были неубедительны: выходили просто фотографии толпы, и потом им оставалось лишь спорить, был ли тот или иной человек видимым, когда Грей делал снимок, или нет.
Однажды он сказал:
— Если хочешь что-то мне доказать, стань невидимой сама. Сделай это прямо у меня на глазах.
— Не могу.
— Но ты же всегда говорила, что можешь.
— Теперь это не так просто. Мне все труднее и труднее погружаться в невидимость.
— Но ты ведь все еще можешь это делать?
— Да, но ты уже умеешь меня видеть.
Тем не менее она попыталась. Она долго хмурилась и всячески старалась сосредоточиться, потом заявила, что стала невидимой, но, с точки зрения Грея, она никуда не исчезла, он по-прежнему прекрасно ее видел. Она принялась укорять его в неверии, и вопрос снова остался открытым.
Между тем было в ней нечто такое, что не вызывало у него ни малейших сомнений: были некоторые особенности ее внешнего облика, которые он находил привлекательными с первого дня их встречи и определял для себя как «неброскость». Это делало ее в каком-то смысле идеально ординарной. Все в ее внешности было стандартно: просто, правильно и обыкновенно. У нее были гладкая кожа, прямые светло-каштановые волосы, карие глаза, правильные черты лица, фигура стройная и худощавая. Она была среднего роста, одежда естественно облегала ее тело. Когда они не выясняли отношения и тихо проводили время вместе, ее мягкая манера держаться действовала на Грея успокаивающе. Двигалась она очень спокойно. У нее был приятный, но ничем не примечательный голос.
Незаинтересованному человеку она могла показаться обыкновенной серой мышкой, скучной и неприметной, но Грею, заинтересованному, увлеченному ею, она казалась на редкость привлекательной. Он чувствовал в ней нечто необычное: нечто скрытое, упрятанное под заурядной внешностью, — исходившую изнутри мощную электризующую энергию. Когда они бывали вместе, ему хотелось то и дело прикасаться к ней. Ему нравилось наблюдать, как меняется ее лицо, когда она улыбается, или занята чем-то, или сосредоточена на своей работе. Для него она была красавицей. Когда они занимались любовью, он чувствовал, как их тела сливаются в единое целое, еще не соприкоснувшись, — непередаваемое ощущение, которое он испытывал всякий раз, но так и не сумел определить. Ему казалось, что она стала неотъемлемой частью его самого — другой половиной, равной ему и вместе с тем во всем противоположной.
Она обижалась. Она заявляла, что, сомневаясь в ее невидимости, Грей тем самым отвергает и все остальное, всю ее жизнь. Фактически же дело обстояло иначе. Он ощущал в ней присутствие некого неявного, скрытого качества, которое особенно занимало и интриговало его и благодаря которому ее невидимость становилась для него эмоционально убедительной. Хотя в буквальном смысле Сью не была для Грея невидимой, как ни толковать это слово, в остальном она оставалась для него существом в высшей степени таинственным и неоднозначным. Он был весьма далек от того, чтобы отвергать ее опыт или отказываться от нее самой.
При всем том поездка в Ливерпуль давала ему возможность поразмыслить о Сью на расстоянии, обдумать ситуацию хладнокровно, вне действия ее чар.
2
В Ливерпуле все пропитано морем: набережная широкой реки, за которой виден Биркенхед, полоса Ирландского моря на западе, помпезные здания судоходных компаний викторианской эпохи, запах влаги в порывах ветра. Чуть в стороне от центра, но еще не на окраине, где улицы узкие, а постройки проще и беднее, море дает о себе знать уже по-другому. Там располагаются мрачные кварталы публичных домов, старые трущобы, опустевшие таможенные склады. Там множество пабов с морскими названиями и обширные пустыри, расчищенные для застройки и огороженные огромными щитами с рекламой ямайского рома и авиарейсов в Америку.
Это и был Токстет. И вот теперь запоздалое вмешательство правительства выражалось в бесплодных попытках возродить общественный дух там, где текучесть жизни всегда была нормой.
Как это было здорово — опять держать в руках камеру «Аррифлекс», ощущать на плече ее привычную тяжесть, прижиматься бровью к литой оправе окуляра. Грей был бы счастлив целыми днями не расставаться с камерой, молчаливо радуясь их воссоединению. С удивлением он обнаружил, что сохранил навык, что руки по-прежнему отлично знают свое дело, зрение и мысль, жестко ограниченные рамкой видоискателя, привычно заостряются и работают синхронно и четко. Мешало только одно: обычно он снимал в составе небольших бригад, а тут непривычное множество людей сбивало его с толку. Он чувствовал себя так, будто сдает испытательный экзамен. Ему казалось, что окружающие хотят убедиться, знает ли он по-прежнему свое дело. Но вскоре Грей понял, что боится собственных воображаемых страхов, что каждый слишком занят своими обязанностями, чтобы думать о нем. Он успокоился и с головой окунулся в работу.