Главное задание

Астахов Андрей Львович

Так, я будто снова слышу знакомую песню. Сразу вспомнилось, как Русланчик расхваливал свой «Гелленваген»: «Эдик-Лезгин мне типа втирает, что у меня резина хило трассу держит, а я ему — блин, шугнись, братан, ща дадим! Как выжал сто пятьдесят, а тачку даже не мотнет. Во, грю, резина, не то, что на твоей «Паджеро!» Наверное, нет ни одного мира, где не водились бы подобные типы.

— Мне достаточно моего доспеха, сэр, — сказал я, срезая ножом мясо с кости. — Ведь у меня нет оруженосцев, которые будут усаживать меня на коня и ссаживать обратно. Коня у меня тоже нет.

— Коня? — И тут де Ванбрахта понесло. Громко, взахлеб, он начал рассказывать о своем вороном по кличке Бумьер (надо же, и тут, оказывается, есть «бумеры»). О его скорости, выносливости,

о том, сколько дукатов он стоит, как в сражении он рвет зубами врагов, облегчая хозяину ратный труд. Непременно о том, как обзавидовались все рыцари от Уэссе и Лансана до Саграмора, когда увидели его коня. Я бы не удивился, если бы Ванбрахт загнул, что его конь в свободное от битв и охот время бегает в трактир за пивом для хозяина и возит к нему девочек из «Сладких губок».

«Гелленваген», «гелленваген». Я ошибся — в этом мире есть свои эквиваленты иномарок.

— Однако, господа, давайте послушаем менестреля, — предложила Памела, которой, видимо, начал надоедать этот поток бахвальства. — Куршавель, пригласи маэстро Хатча.

Унылая камеристка тут же встала из-за стола и вышла. Вернулась она через пару минут с менестрелем, который показался мне странным. Вроде обычный менестрель — длинные темные волосы, рубаха правда не очень чистая, но с кружевными манжетами и пышным жабо, кожаные штаны, сапоги. Но я глянул на его инструмент и понял, что здесь что-то не так. Всегда представлял себе средневекого менестреля с лютней, на худой конец с виолой или фиделью. Но тут…

Маэстро Хатч извлек из чехла двенадцатиструнный «Эко-Рейнджер», и по- моему настоящий, белого замеса.

Последние сомнения исчезли, когда менестрель заиграл. Первую композицию я не узнал, но вот вторая была мне слишком хорошо знакома. Когда-то я слушал ее по тридцать раз на дню, потому что она называется «Vickie». Я был влюблен в эту мелодию, потому она была тезкой моей возлюбленной.

— Наш менестрель только дерет струны, — заявил Ванбрахт с кислой гримасой. — За такую игру следует забросать костями, а не дукатами. Эй, любезный, ты знаешь нормальную песню?

— Нормальную песню для правильных пацанов, — пробормотал я.

— Что милорд хотел бы послушать? — осведомился менестрель.

— Ну, эту, про сэра Даннакена и его храбрых парней. Или «Узник Дагуорта». Или «Мельничиха мне давала обещание любить». Не знаешь? А эту:

Едет телега вперед, к эшафоту, Два стражника рядом сидят, Я в цепи закован, сижу между ними, И вороны в небе кружат.

— Интересно, «Мурку» у них тоже поют? — произнес я, макая горбушку в соус.

— Увы, добрый сэр, я не знаю этих песен, — побледнев, ответил менестрель.

— Жалкий пес! — Ванбрахт плюнул на пол. — Ступай на конюшню убирать навоз. Даже медного гроша от меня не получишь.

— Зачем же так сердито, Якоб? — улыбнулась баронесса. — Может, маэстро Хатч знает другие песни?

— Позвольте мне! — Я решился, встал из-за стола, вытер руки полотенцем и подошел к менестрелю. — Если баронесса желает, я мог бы спеть дуэтом с маэстро Хатчем.

— Наш храбрый лошок еще и певец, — хмыкнул Ванбрахт.

— Вы доставите нам большое удовольствие, — сказала Памела, улыбаясь.

— Слышь, друг, — обратился я к менестрелю, — респект тебе за «Назарет».

— Ты…оттуда? — Маэстро Хатч чуть не бухнулся в обморок. — Как ты…

— Потом перетрем. Ты из Макара знаешь что-нибудь?

— Макаревича в смысле? Да хоть что слабаю!

— Вот и начнем. «Давайте делать паузы в словах» помнишь?

— Как два пальца об стол. Тональность?

— Можно соль. Играем?

— А то! — Хатч прямо просиял весь. — Поехали.

Я вообще-то певец немногим лучший, чем гитарист. Так, бряцаю по струнам для собственного удовольствия.

Девчонкам на университетских вечеринках нравилось мое пение. Но тут я был в ударе. Возможно потому, что встретил земляка. Хатч играл отменно. Не Зинчук конечно, и не Ричи Блэкмор, но переборы у него получались офигенные. Мы спели «Давайте…», потом «Летучий Голландец», «Место, где свет», потом я выдал свою любимую «Свечу». Закончив петь, бросил быстрый мимолетный взгляд на нашу аудиторию. Ванбрахт зевал во все тридцать два бычьих зуба, баронесса задумчиво теребила краешек кружевной салфетки, страшненькая Куршавель украдкой вытирала слезы.

— Скука, — сказал Ванбрахт, когда Хатч в последний раз дернул струну. — Пой монахам, приятель, они любят это гнусавое вытье.

— Якоб, не богохульствуй, — одернула его баронесса. — Благодарю вас, мессир Алекто. И вас, маэстро Хатч. Мне понравилось. Только почему вы не спели нам про любовь?

— Только для вас, миледи, — сказал я с поклоном и заметил, как злобно сверкнули глазенки Ванбрахта. — Мои любимые строки одного очень известного в наших краях менестреля.

Я собрался с мыслями, попросил Хатча подыграть какой-нибудь барочный переборчик и начал читать балладу, которую однажды скачал в сети, переписал и положил в почтовый ящик Вики:

Алеет небо, начался восход, Мчит сокол к тучам, ходит там кругами, Без промаха голубку сверху бьет, Рвануться прочь ей не дает когтями. Удел такой же нам назначен с вами Амуром, что дарит блаженство людям, Задетым хоть слегка его стрелами, А потому всегда мы вместе будем. Душа моя да не перестает Единой целью жить — служеньем даме. Любовь к ней лавром мне чело увьет, Оливковыми оплетет ветвями Ревнивый ум, и сделать нас врагами Ему уж не удастся, и орудьем Сближения он станет меж сердцами, А потому всегда мы вместе будем. И если непомерный груз забот Судьба мне взвалит на плечи с годами, Ваш взор ее удары отведет Быстрей, чем прах взметается ветрами. Обязан стать, сравнясь с отцом делами, Таким, чтоб не могли нас попрекнуть им, Плод, выращенный нашими трудами, А потому всегда мы вместе будем. Принцесса, чувство — все равно что пламя: Оно тепло дарует нашим грудям, Чтоб ни случилось в этом мире с нами, А потому всегда мы вместе будем. [Перевод Ю.Корнеева]