Главный калибр
Шрифт:
Однажды под вечер донесения с вышки стали поступать какие-то невнятные. Пришлось отправиться самому. Пришел — так и есть: бойцы внизу и ведут наблюдение из укрытия. Взыскивать, наказывать? Приказать подняться на вышку, а самому стоять внизу и спрашивать — как, мол, там?
Нутром почуял — иначе действовать надо. Сам полез. Взобрался — сердце холодеет. Били сразу двадцать шесть вражеских батарей. Били, конечно, в разные места, а впечатление такое, что все именно в тебя целят и никуда больше. Свист, грохот, перелеты, недолеты—> вот–вот врежет какой-нибудь,
А спускаться теперь, показать бойцам, что не выдержал — еще хуже. Походил сперва на вышке, просто так потоптался, подсчитал потом огневые точки врага, вижу — цел пока. Стал закуривать. Свернул папиросу, перегнулся вниз и кричу: «Спички есть у кого?»
Вижу, замялись ребята, а один как кинется: «Есть, товарищ комиссар!» — и ко мне со спичками на вышку. Взобрался, а спускаться ему тоже неловко.
— Страшно? — спрашиваю.
— Боязно.
— И мне страшно.
— Ничего, — отвечает, — обойдется. Двум смертям не бывать.
Разговорились мы, гляжу — второй к нам поднимается. Побыл я с ними часок, — обтерпелись ребята.
— Как, — спрашиваю, — не оставите теперь вышку?
— Не сомневайтесь, товарищ комиссар.
Ночью другая вахта заступила. Пошел я проверить — та же история. Я без слов—наверх. Если вечером здесь было неважно, так теперь вовсе неинтересно стало. Подпалили фашисты позади вышки какую-то церквушку. Горит она медленно, как свеч–а, и ярко, а вышка на ее фоне точно отпечатанная. Лучшей мишени не придумать. И свист кругом, свист —из тяжелых орудии, из легких, из минометов, из чего попало садят.
Разобрала тут меня злость. Пусть, решил, сшибаю, да только узнают прежде, как балтийцы держаться умеют. Подумал так, оглянулся — а на вышке полно народу стало. Нужно кому, не нужно — все здесь. Я на них:
— Кто лишний — марш назад.
Да где там! Меня же уговаривать начали: «Сойдите. Еще убьют ненароком». Так до утра все и проторчали там. Зря, пожалуй, а с другой стороны, и не зря. И представьте себе, никого даже не зацепило. Случайность, конечно.
А вот спроси — проявили мы тогда смелость? По чистой совести скажу — не знаю. Страшно ведь каждому было. Со стороны же поглядеть, может быть, мы на самом деле героями выглядели.
А вот в Ленинграде под обстрелом, и тут вот, когда осколки сыпались, страху ровно никакого не испытывал, но все-таки рисковать не хотелось, Ведь проще же укрыться. А со стороны поглядеть, пожалуй, на труса похож будешь. Вот и разбирайтесь теперь. Впрочем, заниматься анализами и ярлыки наклеивать разные теперь не время. Главное, я считаю, это — самому не дрогнуть в минуту опасности, только опасности настоящей, и другим не дать сдрейфить. Вот это и будет, как мы, моряки, говорим, нормально. Это, пожалуй, и будет настоящей храбростью.
КОНЕЦ «ЛАСТОЧКИ»
Командир береговой батареи Курт Гешке внимательно разглядывал в бинокль горизонт. Вдали маячило нечто вроде паруса. Ясно, что советские катерники–балтийцы снова что-то затевают.
Гешке был зол на катерников. Всю весну, лето и осень они отравляли ему существование. Особенно досаждали они по ночам. Сколько раз, выскакивая из блокированного Ленинграда, били они по батарее, убивали и калечили его людей, гасили прожекторы и уносились так же неожиданно, как и появлялись. А попасть в быстроходный, верткий катер из пушки не так-то просто. С таким же успехом можно пытаться подстрелить из пистолета стремительную морскую ласточку.
Иногда на море показывалась цель более подходящая— караван советских судов. Батарея немедленно открывала бешеный огонь. Но неизменно появлялись катера, расстилая за собой дымовую завесу. Корабли исчезали в ней, как в облаках. Батарее оставалось бить лишь наугад. Зато из стлавшегося над морем облака катера посылали на батарею дождь пуль и снарядов.
Как-то одна из этих пуль попала Гешке в лицо и располосовала щеку. Рана была пустяковая и зажила быстро — не удалось даже побывать в тылу, но безобразный рубец, перекосив физиономию, искривил рот, и с тех пор у Гешке был всегда такой вид, точно его тошнило.
С наступлением зимы Гешке решил, что теперь-то ему наверняка удастся передохнуть. Толстый синеватый лед быстро сковал Финский залив. Гешке с радостью поглядывал на его стеклянную блестящую поверхность, как на доброго, хотя и безмолвного союзника.
Но однажды в погожее ясное утро запыхавшийся ефрейтор доложил, что на льду показался парус. Парус? Это было настолько неожиданно, что Гешке самолично выбежал на берег.
Парус приближался со стремительной быстротой. Вскоре удалось разглядеть, что под ним находились люди.
— Буер! — сообразил Гешке.
Советский буер — своеобразные сани под парусом — с моряками–катерниками. Под огромным парусом он летел по льду с быстротой ветра. И прежде чем Гешке скомандовал открыть по нему пулеметный огонь, буер пронесся перед самой батареей, как белое привидение. Можно было разглядеть даже надпись на узком борту — «Ласточка». И Гешке с яростью заметил, что один из матросов насмешливо помахал ему рукой.
Солдаты кинулись к пулемету, но в этот момент с удаляющегося буера послышался короткий треск автомата—и ефрейтор упал с дыркой во лбу. Двух лучших батарейцев пришлось отправить в госпиталь — одного с пулей в животе, другого с простреленным плечом. Хорошо еще, что сам он, Курт Гешке, остался цел.
Когда буер под всеми парусами показался в следующий раз, Гешке сумел организовать ему достойную встречу. По буеру еще издали открыли огонь из всех автоматов и пулеметов. Правда, огонь этот причинял буеру мало вреда. Единственной заметной мишенью был парус. Пули прошивали его без всякого видимого ущерба. Это не мотор, вспыхивающий даже от случайного попадания. Распластавшихся на полозьях людей подстрелить оказалось трудно. Впрочем — и это было ясно видно, — когда буер проносился мимо, один из находившихся на нем моряков странно дернулся и выронил на лед пакет.