Глоток Шираза
Шрифт:
* Это-то зачем? Чтобы подчеркнуть философский склад характера? Насколько я помню, из рук в руки мы передавали только самиздат. Для непосвященных – это машинописная копия запрещенной литературы. Или тамиздат – книги вражеских изданий. Не ходила ли «Книга перемен» в самиздате? Все-таки китайская мистика, не Мао Цзэдун. Влезла в Интернет – действительно, русского издания в те годы еще не было. Или плохо искала… Во всяком случае спасибо, тебе, Таня! Я зачиталась. Шлю тебе слова Конфуция: «Если бы мне удалось продлить жизнь, то я отдал бы пятьдесят лет на изучение „Перемен“ и тогда бы смог не совершать ошибок». Эх, если бы вместо «Капитала» Ленин
Ночи же были свободными, прозрачными, в них не было плотности возникающего под пером текста, напротив, долгие паузы, легкое дыхание Лизы, умещенной на узкой полоске односпальной кровати. Близость не опустошала его, как героя Гессе, напротив: Виктор вспомнил Лизино утреннее движение рукой по воображаемому стеклу. Она с радостной готовностью стирала вчерашний, а Виктору было жаль стертого дня, и он на лету останавливал ее руку. В нестертом углу чернело море, нагая Лиза, пробующая воду пяткой. Лиза и море просвечивали сквозь бурелом текста. Ее внезапный отъезд отмечен и в романе. Зимой Лиза прочла чистенькую, от машинистки, рукопись и поставила ей диагноз: асфиксия, недостаток кислорода, нарушение ритма дыхания в последней трети. «Но ведь и в таком захлебе есть своя правда», – утешила она. Зачем она уехала?
Вечерами они ходили на концерты. В «Дзинтари» был открытый зал, и однажды на Брамсе в небе засияла радуга, она стояла над высокими соснами, увитыми плющом, над Брамсом, разбрызганным по небу, а потом начала таять, и, только напрягая зрение, можно было видеть островки желтого и розового свечения. Это был рай без бухгалтерии, без учета грехов. Лучшие страницы были написаны им в раю.
Жена спала рядом. Виктор включил настольную лампу, раскрыл Гессе наугад и прочел: «Мы оба, ты и я, блуждаем в одном и том же лабиринте, в лабиринте наших чувств, которые в этом скверном мире потерпели убыток, и мы мстим за это, каждый по-своему, этому злому миру…
Милая стройная женщина, я безуспешно пытаюсь выразить свои мысли.
Выраженные мысли всегда так мертвы! <…> Я глубоко и с благодарностью чувствую, как ты понимаешь меня, как что-то в тебе родственно мне. Как провести это по бухгалтерской книге жизни, суть ли наши чувства – любовь, похоть, благодарность, сочувствие, материнские они или детские, я этого не знаю…»*
* Эту цитату я бы веником вымела! Про мертвые мысли писатель должен думать живыми словами. Своими, а не чужими. Руки чешутся переписать!
Фред убирает одеяло с головы, – из-под ресниц стекают слезы. Лицо – как рисунок по лекалу: параллельные дуги век, бровей, крыльев носа, полукружий губ – плачущая японская маска. Он похлопывает рукой по ее щеке – ноль реакции. Хлопает посильней, но еще не так, как когда пробуждают от наркоза.
– Прекрати, – Лиза смахивает слезы ладонью, – который час?
– Пять утра. Пора пить антибиотик.
Лиза слизывает таблетки с ладони, запивает водой. А еще говорила, что не любит, когда ее кормят с рук. – Тебе что-то снилось…
– Что?
– Не знаю, не подглядывал. Но ты стонала. Хочешь, я тебе сказку расскажу?
– Нет, я не люблю сказок.
– Ну, историю… Из своего детства.
– Давай! У меня от детства остался привкус во рту какой-то горькой травы, жуешь ее, а в горле горит.
Они лежат рядом, закутанные каждый в свое одеяло. Это и есть вкус его детства. Теплая постель, ночь, рядом – дыхание старшей сестры.
– Я ненавидел погремушки. Лежишь, и над тобой болтается дурацкий попугай, лупишь по нему кулаком, чтобы убрали, а родители умиляются: как хорошо играет ребенок…
– И это все?
– Да. Больше ничего не помню.
– Тогда ты зря меня разбудил…
Лиза дотрагивается до колючей щеки Фреда, тыльной стороной ладони проводит по его лбу, глазам с колкими ресницами. Ей жаль его, как жаль сейчас все, бессмысленно существующее и обреченное.
– Ты когда-нибудь думала уехать отсюда? – Фред ловит ее ладонь, прижимает к шерстистой медвежьей груди.
– Кто же об этом не думает? У меня был реальный шанс эмигрировать. Замужство. Дом в штате Нью-Йорк. В семьдесят первом все друзья свалили, поголовно, и я думала – уеду, меня здесь ничего не держит.* С родителями, вернее с матерью, отношения давно прерваны, отец ушел от нас, когда мне было два года, он алкоголик и живет где-то, кажется даже в Москве. Мать – социально больная, агрессивная психопатка. Занимает высокий партийный пост, пишет доносы. Короче, Третий рейх. Сознание деформируется не только у нацистов, заболевает вся нация. А в американца я была влюблена. Мы путешествовали по Финскому заливу, не помню, чтобы я с кем-то ощущала себя так свободно и так беспечно… Потом пошли письма, посылки, с каждым студентом или аспирантом. Они нас обожают. Русская душа… Каково такую женщину вывезти из «империи зла»! Этакий альтруизм-эгоизм.
* Выходит, я мечтала об отъезде со школьной скамьи? От 1971 отнять 1956, сколько получится? Эх, Танечка, круглая отличница, и такой прокол. Первого в жизни иностранца мы с тобой где и когда видели? В Рязани, в десятом классе, в 1973 году. Одну бы циферку заменить… Ладно, нечего париться, print on demand, и тот не заметил.
– А тебе не кажется, что люди везде одинаковы? – Фред боится пошевелиться, спугнуть движением Лизину руку, лежащую на его груди.
– Не кажется. Когда здоровый сходится с больным (а то, что мы все больны, не подлежит сомнению), здоровый заболевает. А больной – не выздоравливает. Но есть что-то другое…
– И что же это? – Фред привлекает Лизу к себе, но она отстраняется, переплывает на свою половину.
Чейз комментирует последние события в Союзе – речь генсека, растянутую на шесть часов. Объективность Чейза действует на нервы. «Что же действительно там происходит?» – думает Стив. Солнце бьет в стекла. Значит, у них ночь.
Он опускает жалюзи, чтобы легче было вообразить ночь. Возвращаясь к креслу, он шлепанцами наступает па кнопку, и экран гаснет. Через четверть часа подъедет Дик, для него все готово: пакет, превышающий договоренный вес, и два письма. Последнее письмо от Лизы он получил в январе через своего студента. Оно и сейчас лежит в нагрудном кармане его домашней куртки. В этот раз она пощадила Стива, написала на машинке.
«Наступательная демагогия сменила оборонительную», – так коротко охарактеризована ситуация, над которой Чейз ломает голову. «Все протрезвели и обозлились. Магазин – помнишь, тот, на углу? – закрыт. Работает один на весь район. Прилавки пусты, зато на стене – высказывания Шекспира и Достоевского о вреде алкоголизма. В аптеке, что напротив, висит лозунг: «Победа коммунизма неизбежна». То есть лекарства не помогут. Тогда какой смысл лечиться, Степушка? Наш с тобой последний Питер – яркий свет на выходе из темной подворотни. Чтобы так остро ощутить эту яркость, надо долго жить во тьме. Степушка, пишу впопыхах. Твой аспирант (кстати, спасибо тебе за него, хотя он, как и все твои выученики, ни хрена не понимал и не понял) стоит над душой и торопит. К тому же – мутит. Все, впрочем, отражено в «Вестниках» твоего любимого Хармса. Замечательно, что ты едешь в Париж. Европа сближает».