Глухомань
Шрифт:
— Можно мне войти? — спросил девичий голос, приот-крыв дверь.
— Попробуйте.
И вошла секретарша Танечка. С нагруженной авоськой и кастрюлькой — на двух тесемочках, продетых сквозь ручки.
— Это я.
— А почему ты не на работе?
— Потому что вы болеете три дня, и я взяла три дня за свой счет.
Логично. Танечка была из когорты тех милых толстушек, которые логичны от зари утренней до зари вечерней. Таким всегда невольно улыбаются, получая в ответ совершенно серьезное выражение лица. В них все чрезвычайно основательно сотворено. Круглые глазки, аккуратный носик, пухлые губки и словно циркулем очерченное
Но все это не для меня — для будущего счастливого супруга. Только я просто глаз не мог оторвать от ее рыжей головы и детских веснушек. И сказал вдруг:
— Здравствуй, Рыжик.
А она сердито нахмурилась. И строго сказала:
— А то уйду.
— Больше не буду, — с искренним испугом сказал я.
— Где у вас кухня?
Я молча показал пальцем.
Она с достоинством прошествовала на кухню, разогрела кастрюльку с тушеной картошкой и кормила меня молча, серьезно и даже без улыбок. Я тоже молчал и не смел улыбаться, но по причине вполне естественной: просто не успел побриться, поскольку никого не ожидал и болел всласть. Кроме того, такие девы всегда связывали меня по рукам и ногам, так как не подходили под расхожий стандарт современных девиц. Было в них что-то не столько от барышень-крестьянок, сколько от крестьянок-барышень. Это — дочери Евы, потомки ее прямые, и таковых на Руси всегда хватало, но при советской власти они почти все куда-то подевались. Может быть, переселились в Красную книгу женщин России.
Ожидаете любви и связанных с нею похождений? Тогда придется потерпеть.
Абзац.
В каком-то романе, уж и не упомню в каком, но бесспорно русском, я прочитал наставление отца сыну перед свадьбой. И звучало это наставление приблизительно так:
«Предлагая барышне руку и сердце, ты подкрепляешь это предложение всей нашей честью, поскольку твоя честь — отнюдь не личная собственность, а — родовая. Это честь твоих предков и твоих потомков одновременно. Ты готов поручиться своей честью, честью предков и потомков своих, что никогда, ни при каких обстоятельствах не нарушишь своего обещания помогать ей в трудах и болезнях, делить с ней все беды и горести и расстаться с нею только на смертном одре? Взвесь свои силы и, если готов, получи мое благословение. А если нет, никогда более по сему предмету ко мне не обращайся».
Так вот, совесть моя предупреждала меня, что к таким рассудительным, таким старательно живущим девочкам орлами не подлетают и коршунами над ними не кружат. Эта девичья порода создана для уюта, для семьи, для продолжения рода человеческого. Сломать можно все что угодно — мы вон умудрились даже Волгу-матушку сломать, колыбель собственных песен — только ведь потом не починишь. Как реку Волгу, так и девичью изломанную судьбу. Никогда не починишь. Нет таких мастерских.
А потом я вдруг куда-то провалился. Я был мальчиком, который сверлил пальцем стену, зная, что это плотина. То есть я оказался полной противоположностью тому голландскому мальчику, который заткнул дырку в плотине пальцем и спас свой город от затопления. Он затыкал, а я мечтал расковырять. Мечтал до боли, до какого-то исступления, чтобы на меня хлынул поток, чтобы мне было не жарко, чтобы не так мучительно хотелось пить.
И я проковырял эту плотину. Почувствовал прохладу, открыл глаза и увидел склоненную надо мною очень серьезную
— Почему ты не на работе?
— Я на работе, — совершенно серьезно ответила она. — Сейчас приедет «скорая помощь».
— А сколько времени?
— Ночью больные спят, а не разговаривают.
И я опять провалился, но мне уже не нужно было расковыривать плотину. Я просто спал, а потом приехал врач. Он назвал это кризисом, сделал мне укол, и я снова заснул.
2
Зимой приехал Андрей со своим новым другом. Друга звали Федором, он был здоров, как авангардный бык, и вообще скорее вытесан топором, нежели изваян резцом скульптора. Андрей повзрослел, раздался в плечах, но по-прежнему был малоразговорчив и по-прежнему не пил при отце даже вина. А фронтовой друг, напротив, болтал сверх всякой меры и припадал к рюмке при первой возможности и даже при отсутствии оной.
— Кореш, ты же крутой парень! Почему не пьешь? Батя, он тебя стесняется, что ли? Так разреши ему ради того, что жив остался! Хоть стакашек один разреши.
— Я не запрещаю, — хмурился Ким. — Андрей — мужчина. Мужчина все решает самостоятельно.
— Андрюха — герой! Два ордена и ранение!.. Андрюха, давай налью рюмашечку под тост номер три.
— Наливай. Только пить буду воду. Уж извини.
— Андрюха, ты че?.. Мусульманин, что ли?
— Я — кореец. — Андрей с трудом, через силу улыбнулся. — У нас не полагается пить при отцах.
Андрей был похож на корейца куда меньше, чем я — на африканского негра: он удался в мать. Но считал себя таковым, и никакие доводы друга не помогали.
— Прими их у себя, — попросил Ким.
Помялся и пояснил:
— Пусть как следует выпьет. Я ему все о самоубийстве Веры Иосифовны рассказал.
— Зачем? Парень на недельку из ада вырвался, а ты…
— Он мужчина. К тому же он ее навестить собирался. Так что — пришлось.
Я пригласил афганцев к себе, заодно упросив прийти и Вахтанга. Для хороших тостов. Пока Вахтанг с Федором накрывали на стол, я увел Андрея на кухню.
— Знаю, что отец рассказал тебе о смерти Веры Иосифовны.
— Да.
Сквозь стиснутые зубы это «да» выдавил. Сплющилось это подтверждение настолько, что я сразу разговор перевел:
— Ты надолго?
— Как она умерла?
— Отравилась. Точно не знаю, но, кажется, цианистым калием. Мгновенно и безболезненно.
— Безболезненно — это точно..
— Не надо, Андрей, — я вздохнул. — Случившегося не воротишь, а душу замучаешь…
— А душа и дана человеку, чтобы мучилась.
— К столу! — заорал Федор из комнаты.
Мы взяли приготовленные закуски и вышли из кухни.
Вахтанг провозглашал тосты, Андрей пил, но немного, а его приятель — пил и много говорил. Компания была муж-ской, и он не стеснялся в выражениях.
— Я ему ору: Андрюха, духи в скалах! Духи в скалах хоронятся, мать твою!.. Какое там, и уха не повернул! Первым с вертушки на камни спрыгнул, как только ноги не переломал. Но, по везухе, упал, и очередь над головой прошла…
Ну, и в таком стиле под три бутылки. Я понимал, что он гордится Андреем, но чувствовал, что сам Андрей внутренне страдает от этой очень уж громкой его гордости. Он был очень застенчивым и скромным пареньком в те времена.