Глядя в глаза Ладоге
Шрифт:
За годы, что мы не виделись, Антипов как будто не постарел, но как–то обособился, вошел в свой собственный образ. Льняная голубизна его глаз пеплом припорошилась, но выражение на лице сохранило светлость. В танкисте–лесничем проглядывал — под спудом пережитого — его природный веселый нрав, что–то теркинское, безудержное, взахлеб.
Петр Григорьевич включил телевизор, как бы предлагая мне выбрать: скучно слушать меня, смотри, слушай другое. Посетовал на пишущих про него:
— Я рассказываю одинаково, а пишут по–разному.
Рассказ Петра Григорьевича Антипова состоял из уточнений к уже говоренному прежде. Что–то вдруг всплывало в памяти, как бы само по
— Вожака я пропустил, он старый, мясо жесткое, посредине одного выделил — тырк! — гусь крыльями вот так вот затрепыхал… Но выправился. А рядом со мной в мочежину, слышу: буль–буль. Не сразу сообразил, что это мои картечины… Одну бы положить в патрон, может, и убил бы…
В Старую Ладогу переехали из Островского района Псковской области; на Псковщине жили на хуторе неподалеку от границы с Латвией. Отец был пограничник. Погиб в 1924 году. Начальник погранзаставы Берг Эдуард Петрович уехал с границы в Старую Ладогу: его назначили директором учрежденного там совхоза. Он позвал к себе Анну Кирилловну с детьми, они и приехали.
— Тогда шла коллективизация, — сказал Петр Григорьевич, — раскулачивали. Скот сдали в совхоз, а кормить нечем. По полям солому собирали. Мама шила дома и вырастила нас четверых.
Без внешних признаков связи, при временных перебросах, в рассказе Петра Антипова улавливалась внутренняя логика — железное свойство ума: установить причинность событий, закономерность следствий, додумать все до конца.
— В Саратове в госпитале, в сорок шестом году, когда реампутацию делали, подгоняли кости к протезам, я попросил сестру принести что–нибудь про лес почитать. Она принесла «Учение о лесе» Георгия Федоровича Морозова. — Он так сказал: Георгия Федоровича Морозова, с величайшим почтением. — Это то, что мне надо. Из этой книги узнал, что лесоводство — дитя нужды. Сестру звали Маруся…
Рассказчик остановился, посмотрел на меня, чтобы я не забыл записать про Марусю.
В лесной техникум поступил, поскольку прочел в тихвинской районной газете объявление о приеме: это совпало с потребностью души лесного жителя. В Петиных детстве и отрочестве Старую Ладогу окружали леса, простирались на все четыре стороны. Нынче от лесов мало что осталось…
…Когда 148-й отдельный танковый батальон (в этом месте рассказчик задумался, что–то вспомнил, но не стал вдаваться в подробности. Сказал в пространство: «Танковый батальон — велика ли штука…») после тяжелых боев подо Ржевом весной сорок второго года вывозили на переформировку, чтобы влить в третью гвардейскую танковую бригаду, бросить затем под Елец… Состав остановился в березовой роще, неподалеку от Москвы. Машинист паровоза бежал вдоль состава, просил танкистов напилить дров: что были, все вышли, нечем топить паровоз. У каждого экипажа танка (танки были тяжелые, КВ) нашлись пила с топором. В охотку — молодые были, не то чтобы сытые, но кормленые — напилили, нарубили, сложили чурки в тендер; машинист с помощником раскочегарили топку и поехали.
Из приятного воспоминания о пилке дров в подмосковной березовой роще, между боями, Антипов сделал общебытийный вывод: лес помог нам одолеть эту войну; без лесу бы дело швах; как без хлебной пайки не смогла бы действовать армия, жить — население, так без лесу, без дров стали бы транспорт и энергетика, и хлеба не испечешь. Лес помог Отечеству в годину крайней смертельной нужды. Значит, что же? Будет лес, выдюжит и Отечество. В этом краеугольный камень философии лесничего, дело его жизни.
Петра Антипова призвали в армию в июле 1941 года, привезли в Ленинград. Просился отправить на фронт, но приказано было учиться в училище радиоспециалистов. Из училища взяли в 12-й учебный танковый полк как радиста танкового экипажа — стрелка–радиста. Вошло навсегда в сознание наставление первого командира, «стройного, подтянутого, в кожаной тужурке»: «Запомните: вы теперь — танкисты, «кависты», а не мочала».
— Танк КВ стал для меня домом и цехом на все годы войны. В нем я жил, в нем работал — воевал.
В Ленинграде Петр видел, как горели Бадаевские склады. В блокадную зиму видел женщину, везущую на саночках запеленутый труп своего ребенка. Видел, как пожилой мужчина прислонился к стене, не устоял, упал и умер. Как шли строем девушки пожарного батальона, удивительно молчаливые, грустные. Как разорвался на улице снаряд, обрызнуло кровью стены. В цехе Кировского завода, где ремонтировали танки, рабочему оторвало ноги снарядом; Петр Антипов слышал, как рабочий пожаловался… что больше работать не сможет. Он думал не о потерянных ногах, а о том, что его работа нужна для победы.
В блокадном Ленинграде Петр Антипов прошел школу мужества. Здесь зажглось его сердце неукротимой жаждой — рассчитаться с врагом полной мерой. В феврале сорок второго обученных «кавистов» увезли в Челябинск за танками — и подо Ржев.
— В один день насчитали триста бомбежек по нашей бригаде…
В рассказе Петра о войне прослеживается мотив личного вклада стрелка–радиста в сальдо–бульдо войны, в баланс победы: кто кого. Еще в Тихвине в техникуме Петя сдал на значок «Ворошиловского стрелка»; значку отводится больше места в рассказе, чем полученным за бои орденам Красного Знамени, Отечественной войны. Славы, всем боевым медалям, какие есть.
— По улице идешь со значком «Ворошиловский стрелок», мальчишки останавливаются: «Смотри, смотри, Ворошиловский стрелок!»
Под Ельцом шли в атаку…
— На дубах у них «кукушки» посажены, сверху строчат по пехоте. Я смотрю
в прицел, вижу, что–то в ветвях чернеется. Я приложился… — Петр Григорьевич показал, как приложился к своему «Дегтяреву», сощурил сохранивший зоркость глаз с маленьким зрачком, — тырк! — смотрю, повалился. Дальше едем, опять, гляжу, чернеется. Я — тырк! — и этот упал. Двоих «кукушек» снял, значит, кто–то из наших славян живой остался. Под хутором Рысковским. под Сталинградом, пятерых пулеметчиков уничтожил. Этих я видел. Может, еще кого, в каждом бою вел огонь… Других не видел.
Антипов очень внимателен к частности: на войне жизнь на волоске, волосок–то и надобно заметить.
В сентябре сорок второго бригаду погрузили в состав, повезли куда–то.
— …Куда везут? Кто же его знает. Так гнали, как только буксы выдерживали. Их и не смазывали. Впереди два ФД, сзади еще толкач подцепляли. Остановились ночью под станцией Котлубань. Объявили: враг может появиться внезапно. Южная ночь, такая темень, какой у нас не бывает. А надо сгружать с платформ тяжелые танки КВ, при полной светомаскировке. Это не шутка. Сгрузили. И сразу — «Вперед!» Надо было преградить немцам выход к Волге. Напор был страшный. «Мессершмитты» у нас по головам ходили. В бригаде пятьдесят — шестьдесят машин, после боя осталось три танка. Но выстояли.